Пётр Бицилли

web | Салимбене и Пушкин

Мир средневекового человека был невелик, понятен и удобно обозреваем. Все в этом мире было упорядочено, распределено по местам; всем и всему было указано собственное дело и собственная честь. Нигде не было пустых мест и пробелов, но не было также и ничего ненужного и лишнего; каждый голос вливался в общую гармонию и всякая тварь, вплоть до черта и до злого язычника Магомета выполняла предначертанную ей в программе Провидения роль, отбывала положенную ей повинность. В этом мире не было неведомых областей, небо было изучено так же хорошо, как и земля, и нигде нельзя было заблудиться. Сбившийся с дороги путник попадал в преисподнюю или в рай и находил здесь родные места, встречал знакомые лица. Приятно и легко было оглядывать этот мир и воспроизводить его в его целом - весь без остатка - во всех его проявлениях, со всеми его „царствами”, сокровищами и диковинами, отражать его в „картах мира” и в энциклопедиях, высекать его в тысячах мелких фигурок, что жмутся к стенам соборов, выписывать его золотом и яркими чистыми красками на фресках [...], где работают, веселятся, выступают в процессиях, молятся, страдают и умирают на глазах небесного Императора и Его вассалов все Его верные на земле [...]. Исследователю, бьющемуся над культурным синтезом „Средневековья” предоставлен готовый материал для предварительной работы: он знает, как средневековый человек представлял себе мир в его целом. Материал этот несложен: средневековый космос был не только очень тесен, но и очень однообразен, несмотря на кажущуюся пестроту. Средневековый художник и средневековый мыслитель были великими провинциалами, они не умели отойти от захолустных масштабов, возвыситься над кругозором, открывавшимся с родной колокольни; они стремились не столько к тому, чтобы раскрыть макрокосм в микрокосме, сколько к обратному: сжать „великий мир” до размеров „малого”. Роберт Сорбонский² и не может себе представить Страшного Суда иначе, как в форме экзамена школяров какой-нибудь парижской коллегии; средневековая вселенная оказывается попеременно помещичьей усадьбой, монастырем, городской общиной, университетом. В этом отношении одно творение Средневековья возвышается над другими: образы, глядящие на нас из рам триптиха Божественной комедии, принадлежат к более широкому целому. Недаром Данте - общеитальянский поэт, и недаром он исходил всю страну, где звучит lingua di si³, до ее границы⁴; в Комедии ожила вся Италия ХІІІ века с ее „князьями”, святыми и папами, со всеми ее „провинциями” и республиками. За полвека до Данте ту же Италию исходил Салимбене; то, что в Комедии отразилось, как в цельном исполинском зеркале, легкими штрихами зачерчено с натуры на сотнях листков салимбениановской хроники. С людьми, которых Данте видел томящимися в Аду или в Чистилище, предстоящими в Раю перед престолом Божиим, Салимбене водил дружбу и ссорился, беседовал „о божественном”, или просто обедал. Хроника Салимбене оказывается таким образом превосходным антиципированным комментарием Божественной комедии, далеко превосходящим все комментарии, написанные ad hoc и post factum. Честь этого открытия принадлежит Витторио Чиану⁵, сообщившему о нем в 1911 г. (V. Cian, Dante e Salimbene, в Bulletino d. societa dantesca, XVІІІ/2), и можно только удивляться, как это не было замечено раньше. Но уже простое проглядывание index’ов собственных имен, попадающихся у обоих авторов, должно было бы остановить внимание дантологов. Этого мало. Салимбене - источник первостепенной важности для иоахимизма⁶, а после труда Kraus’а⁷ о Данте вряд ли можно сомневаться в сильном влиянии этого направления на Данте, действовашего на него через посредство Убертина Казальского⁸.

Чиан хотел показать, как много дает наша хроника для понимания Божественной комедии. Я остановлюсь на разборе его статьи с другой целью: сопоставляя двух современников столь различного удельного веса, отыскивая то, что у них было общего, поймем и узнаем лучше не только Данте, но и Салимбене. Если, как находит Чиан, Хроника Салимбене может служить антиципированным комментарием Божественной комедии, то и обратно, - Божественная комедия прольет некоторый cвет на Хронику и ее автора.

Чиан далеко не исчерпал своей темы, да и не собирался этого сделать: его намерением было наметить программу возможного исследования, указать в общих чертах возможные горизонты, установить некоторые, бросающиеся в глаза, пункты, дающие материал для сопоставлений. Во-первых, по мнению Чианa, есть много черт личного сходства между обоими авторами, между великим и малым: 1) подобно Данте Салимбене охвачен религиозным пылом, бросается в самую гущурелигиозных споров своего времени с такой же категоричностью и страстностью; как у Данте, и у него религиозность находить себе исход в видениях и в увлечении пророчествами. 2) В их политических, общественных и общественно-моральных представлениях можно отметить также ряд совпадений: демократизм в отношении к высшему клиру и определенную антидемократичность в отношении к политическим и социальным вопросам; общеитальянский патриотизм; одинаково враждебное отношение к женщине, характерное для Средневековья и свидетельствующее, как в сущности сильна была средневековая закваска в этих представителях раннего Возрождения. Но важнее всего в глазах Чиана - общее обоим увлечение францисканским идеалом: ярким светом блещет в изображении хрониста образ св. Франциска⁹ [...].

Наконец, Чиан обращает внимание на много лиц, упоминания о которых мы встречаем в обоих произведениях [...]. Мало того, важны характеристики и оценки современников, упоминаемых у Салимбене, ибо они многое разъясняют у Данте: такова оценка Фридриха II¹⁰, Иоахима Флорского¹¹, помогающая нам понять его характеристику у Данте, как человека, действительно наделенного пророческим даром (di spirito propfetico dotato¹²) [...].

Эти точки соприкосновения кажутся Чиану столь важными, что он ничего не имел бы против допущения наличности прямого влияния Салимбене на Данте. Однако то, что Данте ни разу не называет Салимбене, заставляет его отвергнуть мысль о заимствовании и искать объяснение в одинаковости культурных влияний¹³.

Нетрудно заметить, что у Чиана во-первых важные черты сходства указаны наряду с мелкими и ничего не говорящими; во-вторых, правильные мысли соединены с утверждениями, совершенно неприемлемыми. Отношение Дантек францисканству хорошо изучено. Слишком ясно, что Данте был поклонником раннего францисканства, понял в его чистоте францисканский идеал, идеал абсолютной бедности, и числился, или нет, в терциариях¹⁴ - был несравненно „больше францисканцем”, чем Салимбене. Где у Салимбене мог найти Чиан то полное веры и любви изображение св. Франциска, которое предвозвещает дантовский апофеоз¹⁵? Приведенные слова Чиана - чистая реторика: по духунет более несхожего с дантовым понимания францисканства, нежели то, которое находим у Салимбене. После всего сказанного раньше, нет, ядумаю, надобности останавливаться на доказательстве того, что Салимбене не был одержим религиозным пылом, не был „визионером” в том смысле, в каком был им Данте, и что здесь „количественное” различие между обоими людьми так громадно, что переходит в „качественное”. В такую же ошибку вовлекла Чиана его склонность обращать преувеличенное внимание на внешние признаки и в другом вопросе: об отношении Салимбене и Данте к женщине. Я отказываюсь понять, каким образом Данте, избравший Беатриче своей путеводительницей в райских селениях, может быть назван женоненавистником в том же смысле, как Салимбене, не любивший своей матери за то, что она предпочла спасать жизнь его сестрам, а не ему во время землетрясения („между тем, как ей следовало больше позаботиться обо мне, как о мальчике”, находит Салимбене¹⁶), полагавший, чтоженщинам нельзя поручать правительственных обязанностей (как „идиотам” и „рабам”), и - в качестве честного монаха - отвергший любовные домогательства одной девицы¹⁷. И здесь Чиан, пытается сравнивать величины несоизмеримые¹⁸.

Напротив, другие параллели Чиана мне кажутся правильными и заслуживающими развития. Несомненно, что политические и общественные убеждения Салимбене и Данте были в некоторых отношениях схожими. Нужды нет, что один возлагает все надежды на императора, другой приветствует гибель Империи. Суть дела в итальянском патриотизме, который еще только робко пробивается у Салимбене, но определяет собой все политические вгляды Данте. [...]

Перехожу к другой части статьи Чиана. Список имен, составленный Чианом, достаточно велик, но его можно еще дополнить. Однако, надо оговориться, что с этой стороны далеко не все, встречающееся у Салимбене, может рассматриваться, как нечто новое и ценное при исторической интерпретации Божественной комедии. Я, напр[имер], не вижу в чем, как утверждает Чиан, характеристика Герардина Сегарелли¹⁹, у Салимбене помогает нам уразуметь оценку Дольчино²⁰ в ХХVІІІ-ой песне Ада. Как будто у нас нет никаких известий о Дольчино, и как будто приходится для понимания его деятельности отправляться от Сегарелли. Равным образом нельзя, напр[имер], согласиться с Чианом, что изображение Иоахима у Салимбене объясняет нам, почему Данте (Par. XII, 141) приписал ему пророческий дар (il calavrese abate Giovacchino, di spirito profetico dotato²¹). Послe всего сказанного выше о средневековой концепции профетизма на этом нет нужды останавливаться.

Но у Данте встречаем много таких имен, о которых благодаря Салимбене мы действительно узнаем новые и интересные вещи. И в этом отношении Салимбене может быть использован в качестве комментария к ряду мест Божественной комедии. Нет надобности перечислять все эти имена, но на некоторых стóит остановиться. Они распределяются по двум категориям: политические деятели и святые, чудотворцы, религиозные агитаторы. Почти все они известны и без него, и интерес его Хроники, как комментария к Данте, здесь не в том, что она сообщает нам какие-либо новые фактические сведения, но в тех оценках, которые дает своим современникам Салимбене.

Начнем наш обзор с „пророков”. В XX Песне Ада Данте вспоминает картину, виденную им в 4-ом отделении Злой ямы, картину, исторгшую из глаз его слезы, но нам кажущуюся гротеском: это люди с головами, обернутыми назад, лицами к cпине, так что, когда они плакали, слезы падали на их задницы (ст. 22). Они при жизни устремляли взоры вперед, желали видеть далее, чем это свойственно людям, и зато теперь обречены смотреть назад. Здесь знаменитейшие гадатели и прорицатели древнего времени и несколько современников:

Данте не случайно соединил именно этих людей. Асденти (или Асденте²³), названный так в насмешку (absque dentibus²⁴, - у него напротив были большие зубы), занимался толкованиями пророчеств Иоахима, Мерлина, Сивилл и Михаила Скота²⁵, астролога императора Фридриха. Слова Данте о том, что он теперь (в аду) сожалеет, что бросил кожу и нитки, - намек на его ремесло: он был бедным человеком и жил сапожным ремеслом. Салимбене, которому мы обязаны этими сведениями, относится к нему с великим уважением и называет его даже magister. Салимбене лично слышал многие его прорицания, которые потом исполнились (стр. 512).

К Гвидо Бонатти²⁶ Салимбене относится с меньшим доверием, считая его притворщиком и лжепророком: „некий магистр Гвидо Бонатти из Форли [...], называвший себя философом и астрологом, и хуливший проповеди братьев миноритов и проповедников, был так посрамляем (братом Hugo de Pauca-Palea) в присутствии университета и народа форлийского, что, пока брат Гуго был в той стране, не смел не только говорить, но даже показываться на людях” (стр. 163).

То, что Салимбене относится к Бонатти как будто скептически, не является следствием его отношения к астрологии. В астрологию он верит, но не верит, что Бонатти настоящий астролог: или притворяется, что не верит, желая подорвать репутацию этого знаменитого противника нищенствующих монахов. Данте стоит на иной точке зрения: он признает, что все трое были прорицателями, но осуждает их за это, не делая различия между гаданием и толкованием текстов с целью вычитать из них будущее. Странно, однако, почему, возвеличив Иоахима Флорского, он посадил Асденте, который, как видно из Салимбене только толковал тексты, в одну яму с колдунами-астрологами. Уж не потому ли, что Асденте вмешивался в политику, являясь т[ак] сказ[ать], частным консультантом государственных деятелей, подобно тому как Бонатти и Михаил Шотландец были консультантами по должности?

Обходя вслед за Данте загробные селения, встречаем здесь немало теней и тех политических дъятелей, которых знал на этом свете Салимбене, и можем сравнить те отзывы, которые дал о них болтливый францисканец с посмертными приговорами, вынесенными каждому из них суровым судьей своих современников. Один пишет в сутолоке будней, с головой, полной повседневных мелочей, слухов и сплетен, другой судит мир в тишине тех недосягаемых вершин, на которые вознесли его мудрость и Беатриче [...]. Какая казалось бы разница в точках зрения, в масштабах! Как различно должны были бы отнестись к одному и тому же эти оба человека! Мы видели тем не менее, что во многом они совпали. [...]

Остановимся еще перед несколькими портретами этой галлереи. Папа Николай ІІІ²⁷. Салимбене относился к нему сочувственно: он был покровителем его Ордена (стр. 498). И тем не менее он откровенно осуждает непотизм²⁸ этого папы, назначившего из своей родни четырех кардиналов[...]. Непотизм, практиковавшийся и ранее, Николай III возвел в систему [...].

Данте поместил его за это зажатым в дыре, пробитой в скале, где пламя жгло ему ноги, поджидающим к себе Бонифация VІІІ²⁹. [...]

Тираны Италии. У Салимбене им посвящен целый отдел хроники; очень многие из них названы в Божественной комедии. Здесь отзывы Д[анте] и С[алимбене] иногда расходятся. Салимбене хвалит или порицает тиранов, сообразно с тем, кому они служили - Империи или Церкви. Данте последовательнее в своей привязанности к городской свободе. Того самого Малатесту³¹, о котором Салимбене говорит, что он „всегда прекрасно и верно держал сторону Церкви” (стр. З68), тирана Римини, Данте называет собакой, Mastino, (Inf. XXV, 46), может быть, играя именем другого тирана, Мастино Веронского³² (см. о нем Сал[имбене,] стр. 368). Но чаще оба они выносят одинаковый приговор. [...] В ХХ-ой песне Ада (ст. 96) заключается намек на Пинамонте³³, захватившего власть в Мантуе после изгнания многих граждан. О том же деянии этого тирана вспоминает и Салимбене: „господин Пинамонте был неким мантуанским гражданином; он захватил власт в городе изгнал своих сограждан и забрал их имущество и разрушил дома и башни тех, которых почитал своими врагами” (стр. 437). [...]

В своем докладе Dante als Historiker, читанном на Страсбургском cъезде историков и напечатанном в H. Zeitschr. (1910, В. 108, Heft 3, 473 ff.), Гейнрих Финке³⁴ ставит вопрос: откуда взялись у Данте оценки его современников? Сам ли он создал их или заимствовал? Финке склоняется к последнему выводу, показав, что при всем своем субъективизме Данте несомненно пользовался ходячими сведения о целом ряде знаменитых в его время людей. Многие из них были знаменитостями своего муравейника и, конечно, о таких он сам узнавал по сложившимся на месте характеристикам. Сопоставление Данте с Салимбене, как мы видели, как нельзя лучше это подтверждает. [...]

Подведем итоги. Чиан слишком увлекся темой: огромное расстояние отделяет Данте от Салимбе и там, где Чиану видятся черты сходства, на самом деле оказывается полное различие. Салимбене не в том смысле „визионер”, „религиозный фанатик”, „францисканец”, что и Данте. Тем интереснее точки соприкосновения между Хроникой и Божественной кoмедией. To что Салимбене и Данте по многим вопросам формулируют столь схожим образом столь схожие убеждения, что они приводят одни и те же примеры (траверсари), что они сходятся в оценках одних и тех же личностей, лишний раз обнаруживает в итальянском обществе наличность некоторого общего оборотного капитала идей, умственных интересов и оценок. Cличение обоих произведений таким образом является косвенным подтверждением того, что Хроника Салимбене должна рассматриваться, как произведение типическое, что убеждения, идеи, вкусы, симпатии и антипатии Салимбене принадлежат столько же ему, сколько и его обществу. [...]

Наличность такого идейнаго фонда - важный результат культурного развития XIII века. Кажется впервые в это время возникает в романской Европе та новая неуловимая сила, которую мы вправе назвать общественным мнением. Признавая существование этой силы, мы тем самым должны признать и существование ее носителя - общество. Средневековье не знало этого социального образования. Ему было чуждо общение людей на чисто интеллектуальной почве, если не считать узких „интеллигентских” кружков, возникавших спорадически и стремившихся замкнуться в котерию³⁵. Принято ставить образование светской интеллигенции в связь с гуманизмом, но вряд ли это правильно: 1) гуманистические интересы никоим образом не могут быть сочтены преобладающими в интеллигентном обществе XIII в.; 2) у типичных гуманистов, особенно заметно тяготение к кружковщине и к монополии в области просвещения. Гуманизм не создал общества; скорее его возникновение можно рассматривать, как признак дифференциации уже сложившейся интеллигенции, при чем в психологии этого движения можно подметить к тому же черточки, свидетельствующие о пережитках „средневекового” антиобщественного духа. Для ХІІІ-ого века мы не знаем гуманистов, но знаем немало людей, которые, не будучи гуманистами, стремятся выйти из круга профессиональных интересов, и не замыкаются в своей специальности. Мы их встречаем во всех углах романского мира, на всех ступенях общественной лестницы. Любой итальянский нотарий, взявшийся за разработку artis dictandi³⁶ для усовершенствования в arte notaria³⁷ и кончивший увлечением изящной литературой, - поэт, оратор и историк родного города; король Манфред³⁸, „знавший наизусть десять книг из трактата Эвклида” (Abou’ l-Féda, Rec. des Hist. des Croisades, H. Orientaux, I, 170); другой король, Роберт Анжуйский³⁹, пишущий для собственного удовольствия проповеди; лейб-медик Бонифация VІІІ Apнальд из Виллановы⁴⁰ [...], знаменитый врач, превосходный диагност и терапевт, презирающий, однако, свою медицину [...], и сочиняющий богословские трактаты; [...] - все они - „интеллигенты”. Средневековье косится на них глазами Парижского университета, донимающего Арнальда за его смелость иметь суждение в богословских вопросах без надлежащей лиценции, глазами флорентийской jeunesse dorée⁴¹, находящей задумчивость Гвидо Кавальканти⁴² неприличной для человека хорошего общества⁴³.

В свою очередь эти дилетанты протестуют против средневекового профессионализма в области просвещения, против цеховой учености, подымают голос за освобождение науки, стремятся вырвать ее из рук ремесленников-монополистов, сделать ее общественным достоянием. Арнальд из Виллановы метко указывает на бесплодность официального просвещения, влагая свою критику в уста людям „кое-что знающим” о постановке дела в Парижском университете: совершенно бесплодна преподавательская деятельность людей, которые ни лекций не читают, ни проповедывают, ни переводят, ни толкованиями не занимаются, а бакалаврам, по святости веры и по выдающейся учености вполне достойным преподавать богословие, не дают ходу и чинят препятствия [...]. У профессионалов нет главного стимула научной деятельности - научных интересов: „не должно называть истинным философом того, кто полюбил науку ради выгоды, как легисты, врачи и почти все духовные, которые учатся не для того, чтобы знать, а для того, чтобы добывать деньги или должности; так что, если бы им дали то, что они намерены получить, то они перестали бы заниматься наукой” (Dante, II Convivio⁴⁴, III, cap. 11). Салимбене (его тоже следует причислить к мирской интеллигенции, невзирая на его францисканство, за живость его ума, разносторонность его интересов) не критиковал; свой протест он выразил проще: он не пошел по проторенной дорожке в университет, предпочел учиться на ходу и не добыл ученой степени [...]. Надо думать, что таких людей было немало. Несомненно, по крайней мере, что интерес к научному знанию захватил широкие слои общества; об этом говорит уже значительное количество научных книг на народных языках, выпущенных в XIII в. Данте сознательно ставит себе цель популяризации философии [...], предполагая у светских людей более чистые научные интересы, нежели у профессионалов; к таким жаждущим знания и лишенным доступа к нему, должен обращаться философ, а не к тем, которые сделали науку из порядочной женщины распутницей, торгующей собой [...] (Il Convivo, I, cap. 9) [...].

В этом общем идейном фонде, из которого черпают и пармский минорит и флорентинский изгнанник, одна идея занимает исключительное по своей важности место - идея единой Италии, общего итальянского отечества. Данте всецело усвоил ее. У Салимбене, бывшего на полвека старше Данте, она еще находится в зачаточном состоянии. Именно поэтому и интересно сопоставление этих двух людей: оно проливает некоторый свет на генезис национальной идеи в Италии. Зарождение национального сознания и национального чувства в Средние века - один из труднейших вопросов, выдвинутых наукой на очередь. Мало того, что тут приходится иметь дело с данными невесомыми и неизмеримыми, что национальное чувство является одним из сложнейших чувств, с очень неустойчивыми и постоянно меняющимися элементами; формы обнаружения и средства выражения этого чувства на первых порах всегда столь несовершенны и столь случайны, что исследователь рискует вовсе проглядеть его на его начальной стадии. Не меньшие затруднения представляет изучение развития национальной идеи, рождающейся вместе с национальным чувством; мы видели на примере Салимбене, как трудно уловить момент возникновения этой идеи в сознании: язык его времени еще не выработал прочного и устойчивого символа для понятия нации; нет ничего более двусмысленного, расплывчатого по содержанию, чем слова „Италия”, „итальянцы” в языке XIII и нач[ала] XIV столетий. В дальнейшем изложении я делаю попытку хоть несколько уяснить одну сторону этого вопроса. Под какими бы влияниями не зародилась идея нации в Италии, каковы бы ни были ее источники и ее элементы, одно очевидно и понятно само собой: в Италии национальная проблема была выдвинута впервые, как часть проблемы Империи и Папства. Мы видели, что итальянское общество, может быть именно потому, что Италия была поприщем борьбы этих двух сил, долгое время не ощущало потребности, не делало попытки осмыслить ее, не отражало ее в своем сознании. Для огромного большинства этого общества Империя была чем-то данным, непреложным фактом, бесспорной, неустранимой реальностью, не возбуждавшей сомнений относительно ее права на существование. „Партия Церкви” боролась вовсе не против Империи, как идеи, как учреждения; она боролась с отдельными императорами, с Барбароссой⁴⁵, с Генрихом VI⁴⁶, с Фридрихом II. В лучшем случае - это была борьба с системой имперского управления. Но, как это неопровержимо доказано Жорданом⁴⁷, как раз та организация, которая поняла Империю как систему - Ломбардская лига сыграла наименее значительную роль в деле ликвидации владычества Гогенштауфенов; не на нее, не на эту лигу опиралось папство, а на совершенно беспринципные группы и организации, знавшие только свои частные, личные интересы и цели. Аналогичное положение занимала и „партия Империи” по отношению к Церкви. И для ее деятелей вопрос шел вовсе не о примате светского меча или духовного венца или тиары, а просто на просто о том, чья поддержка в данную минуту сулить наибольшие выгоды, - Фридриха или Иннокентия⁴⁸, Урбана IV⁴⁹ или Манфреда. Когда, впервые начинает брезжить мысль о несовместимости итальянской свободы с существованием римско-германской Империи, эта мысль отскакивает от голов, непривычных к таким абстракциям. Приведу характерный пример. Мы уже знаем, какое впечатление произвело на Салимбене сивиллино пророчество, что с Фридрихом кончится империя. Одному из современников Салимбене это пророчество также известно. Это - знаменитый Брунетто Латини⁵⁰. [...] Мы видим, с каким трудом дается ученому Брунетто Латини мысль, что дело идет не о лице, не о династии, но об учреждении, о самой идеи Империи. То, с чем не в состоянии совладать Брунетто, становится общим достоянием в нач[але] XIV ст[олетия] [...]: итальянская публицистика вырабатывает теории Папства и Империи. И в свет этих теopий хронисты начинают изображать недавнее прошлое, перенося в его идеи и принципы своего времени и соответственно искажая историю (см. Jordan, стр. 610). И не одни хронисты. Бартоло ди Сассофер[р]ато⁵¹, говоря о гвельфах и гибеллинах, замечает, что эти партии, боровшиеся когда-то за Империю и за папство, в его время утратили свой прежний характер, отказались от каких бы то ни было принципов, обратили старые лозунги в пустые имена. Но он не знает, что так было всегда. Его свидетельство интересно в другом отношении; оно показывает нам, в каких кругах мы не должны искать возникновения тeорий „гвельфизма” и „гибеллинизма” XIV в. Необходимо подчеркнуть, что с гвельфами и гибеллинами теоретический гвельфизм и теоретический гибеллинизм не имели ничего общего. В этом отношении итальянская публицистика XIV в. отличается от итальянско-немецкой публицистики эпохи первого столкновения Папства с Империей: тогда идеи вызвали борьбу, сообщили ей определенный характер; гвельфизм и гибеллинизм возникают на почве борьбы партий с соответствующими названиями, но не партии породили эти теории, и не под знаменами теорий бились эти партии. „Гвельфизм” и „гибеллинизм” поэтому - неудачные названия, способные ввести в недоразумение и привести к неверному изображению генезиса идей, входивших в содержание теорий, занимавших умы в XIV в. Данте - представитель „гибеллинизма”, но он - не гибеллин; у него могли быть идейные единомышленники, но действительно не было партии [...]. Единственное, что сближает теории с партиями это стремление теоретиков облагородить партии, приписав им собственные идейные стимулы [...].

Если мы отказываемся признать за итальянскими партиями честь выработки теорий, носящих их имена, то в каких же кругах нам остается искать создателей теорий? Прежде всего замечу, что анализ теорий нам помог бы мало. „Гвельфы” или „гибеллины” безразлично, теоретики черпают аргументы из общих источников - из римской истории, из Св. Писания, из римских юристов, строят свои здания из камней одинаковых пород. Их „auctoritates” те же, что у всех прочих средневековых мыслителей, и для установления генезиса их теорий они нам ничего не дадут. За пышным нарядом из цитат, философско-богословских рассуждений и реторических общих мест, только трудно будет разглядеть истинный образ теорий гвельфизма и гибеллинизма. Постараемся уловить момент, когда они рождаются на свет. Кажется, что, по крайней мере, одна из них доступна нашему взору в своем первоначальном виде; это -„гвельфская” теория в том виде, как ее изрек „Мерлин” или „Сивилла” и повторил Салимбене.

В сущности все предыдущее изложение вело к этому. И если я возвращаюсь к уже сказанному, то потому, что мне представляется возможным установить связь между XIV ст[олетием] и пророчествами XIII-го. Связь эта может и не показаться очевидной с первого взгляда: громадно различие между стройными системами логических рассуждений, исторических доводов, юридических справок и простым утверждением, вроде: Фридрихом должна окончиться Империя. Почему? Просто потому, что так сказано Сивиллой. Но надо помнить, что надлежало проделать огромную умственную работу, чтобы дойти до этой мысли, может быть, самой смелой, какая когда-либо была высказана в Средние века, говорю самой смелой, потому что она шла вразрез со всеми укоренившимися понятиями, традициями, со всеми сложившимися отношениями, со всей средневековой концепцией мира. Отважиться на такую мысль было невероятно трудно, но раз она была высказана, все остальное давалось гораздо легче: суть дела не в обосновании теории, а именно в этой простой мысли о том, что Империя должна погибнуть. Еще раз, повторяю, что из практики гвельфизма такая мысль возникнуть не могла. Равным образом и практика гибеллинизма не давала оснований для возникновения другой, противоположной мысли, - о божественности и вечности Империи. Апофеоз Империи порожден тех же кругов, которые прокляли ее, результат той же духовной работы, концепт возможный в условиях того же умонастроения. Но путь, проделанный этой мыслью, прежде, чем Данте дал ей свою обработку, был сложнее и извилистее. Мы знаем, какова была первоначальная формулировка, данная ей в иоaхимитских кругах. Империя - божественное установление в том смысле, что царство антихриста предустановлено Богом [...];вот почему иоахимиты могли быть империалистами и почему они не хотели верить в смерть Фридриха. Это не все. Империя - царство антихриста, но ей провиденциально суждено выполнить дело Божье, разрушить Церковь, отклонившуюся от прямого пути, расчистить почву для новой, правой Церкви. Kpaйний радикализм некоторых иoaxимитов в вопросах религии и церковного устройства, заставлявший их ненавидеть Папу болеe, чем Императора, и считать Рим Вавилонской блудницей, приводил к своего рода мистическому империализму. Они не видели папы и императора, людей, боровшихся за людские, земные интересы. Их экзальтированному сознанию эта борьба представлялась как бы борьбой потусторонних понятий, объективировавшихся в чувственном мире. Приписывая сверхъестественную силу одному началу, они возвеличивали другое, противоположное. Поняв Церковь, как воплощение всего зла в мире, они, сознавали это или нет, приписывали некую святость тому орудию, которым Бог положил сокрушить папскую Церковь [...].

Иоахимизм, как известная политическая доктрина, известен нам наилучшим образом с того момента, когда он стал доктриной францисканского толка, отколовшегося от Ордена и поведшего борьбу против Церкви. „Вавилон” в представлениях иоахимитов XIV в. - папский Рим [...]. Но не следует забывать, что они начали с иного, что в пол[овине] XIII в. под „Вавилоном” иоахимиты еще разумели Империю [...]. Да и в XIV в. вовсе не все спиритуалы⁵² обратились в империалистов. Токко напечатал в своих Studii Francescani⁵³ интереснейшие отрывки из переписки нескольких братьев-миноритов спиритуалитического толка, относящиеся к поре спора о бедности. Брат Иоанн из Флоренции, находящийся в миссии [...], посылает другому миссионеру брату Гвилельму Лаурати (в Маку, Армения) сведения о европейских делах [...]. Король Богемский (Иоанн)⁵⁴ появился в Италии (1332 - З г.); называемый папой Пьетро Райнальдуччи (антипапа Николай V⁵⁵), король франков, король Англии, король Богемии и Баварец⁵⁶ сговорились между собой, и Баварец, признан императором; король же Роберт тайно пособляет итальянцам. Брат Иоанн считает потому, что „последние времена” уже наступили и просит своего корреспондента сообщить ему, по каким признакам следует узнать антихриста. Он со своей стороны полагает, что Пьетро из Корбары (антипапа) и есть антихрист: Баварец - Зверь, а Пьетро - Дракон Апокалипсиса. Он окончательно утвердится в своем предположении, если сбудутся три „знамения”: во-перв[ых], если Людовик победит короля французского и получит власть над всем христианским людом; во-втор[ых], если все ордена, кроме Францисканского, будут упразднены, и Петра признают и нарекут папой; в-третьих, если оба („Баварец” и Петр) совершат крестовый поход, завоюют Святую землю и отдадут ее Иудеям [...]. Переписка братьев открывает нам целую группу миноритов-спиритуалов, последователей Петра Оливи⁵⁷, стоящих на старой точке зрения, подобно Салимбене, с ужасом взирающих на возможность крестового похода и восстановления Империи. Мистические страхи и ожидания связываются у бр[ата] Иоанна с заботой о судьбе Италии; в короле Роберте, он видит защитника итальянской свободы. [...] Я не pешаюсь идти дальше простого предположения об идейном влиянии спиритуалов на короля Роберта [...]. Во всяком случае мы имеем право утверждать, что в Италии были люди, понимавшие историческую задачу Роберта шире, нежели он сам, и нежели гвельфы, официальным вождем которых он считался [...].

В двух великих романских странах, имевших в своей культуре так много общего, национальное сознаниe возникло различными путями. Во Франции оно росло здорово и органически, ширилось вместе с территорией, укреплялось вместе с королевской властью. В Италии оно в силу необходимости слагалось из воспоминаний и мечтаний. Кругам, погрязшим в захолустной городской политике, оно было чуждо. Его носители не практические политики, не гвельфы и гибеллины, но люди, выброшенные за борт общественно-политической жизни, бродячие монахи, политические изгнанники, светская и полусветская интеллигенция „мистической Италии”. Во Франции, где к XIV в. уже было налицо национальное государство, готов ответ на проблему Папства и Империи: Франция не хочет ни того, ни другого. Италия, разорванная на части, лишенная собственного центра, инстинктивно ищет вовне силу, вокруг которой она могла бы кристаллизоваться, и не может обойтись без идеалов, которые уже принадлежат прошлому. Реализация национальной идеи в Италии мыслится в необходимой связи с восстановлением универсального единства христианского мира, потому что в памяти народа оба единства всегда существовали неразрывно. У Данте, не бывшего оригинальным политическим мыслителем, но продумавшего думу своего времени до конца, обе идеи, мессианская и национальная, слиты в одну, живут единой жизнью. У Салимбене, отразившего в своей Хронике обрывки идей, занимавших умы его современников, обе идеи так и лежат обрывками. Но, переходя от Данте к Салимбене, получаем возможность утверждать, что обеим идеям присуще внутреннее родство; переходя же обратно от Салимбене к Данте, убеждаемся, что их выработка не личное дело Данте, что oни должны быть отнесены к общему духовному фонду Италии исходящего Средневековья.

* * *

Идея, родившаяся в индивидуальном сознании мыслителя-отшельника ХІІ века⁵⁸, долгое время лежит мертвым капиталом, из которого черпают разве единицы. Лишь медленно и с трудом она пробивает себе путь в мир. Сначала ее узнают на чужбине и только спустя полстолетия она возвращается домой. Здесь ее разносят по городам и селам Италии случайные агенты общественного мнения, сами может быть лишь отчасти захваченные ей, воспринявшие ее подчас, как Салимбене, чисто внешним образом, бессильные подняться до ее высоты. Как происходит это сплошь да рядом, и в данном случае посредники между идеей и кругом воспринимающих ее выполняли назначение священнослужителя, сообщающего благодать мирянам. Для этого не требуется его личной праведности. Святость таинства действует независимо от этой передаточной инстанции. Правда, аналогия эта не полна. Для идеи такая передача „по инстанциям” даром не проходит: до общественного сознания она достигает уже умаленной и опошленной. И все же она действует с неотразимой силой, потому что пришла ее пора. Людям, жаждавшим праведности, экзальтированным идеей бедной Церкви, говорили, что царство Госпожи Бедности близко, что уже многие знамения исполнились, а скоро исполнятся и остальные. Одно упование ведет за собой прочие; затронув религиозную струну в человеческом сердце, иоахимитская идея заставила вибрировать по созвучию и другие, натянутые достаточно для того, чтобы зазвучать. Так иоахимитская идея пробуждает в сознании итальянcкого общества идею, внутренне, казалось бы, чуждую ей, идею единого отечества. Мечта о грядущем „святом папе” странным образом переходит в ожидание национального Вождя, который умертвит блудницу, оскверняющую трон Петра и приведет Цезаря в егоРим. Возвещенное обновление человечества, объединенного в лоне праведной „бедной” Церкви, мыслится более конкретно в форме восстановления вселенского мира под эгидой единой Италии. Мистические грезы сочетаются с, должно быть, никогда не умирающими в итальянской душе тенденциями великодержавной политики [...], иоахимитский апостолат превращается в политическую агитацию. Иоахимизм делит судьбу всякого этико-религиозного учения, попадающего всреду, переживающую перерождение отжившего уклада.

В прошлом веке была высказана теория, согласно которой религиозные братства Италии XIII в. были ничем иным, как тайными политическими организациями; в языке „пророчеств” хотели видеть условный жаргон гибеллинского конспиративного союза; даже в Vita Nuova⁵⁹подозревали политическую аллегорию. В этих наивностях есть зерно верной мысли. Конечно, нет нужды доказывать, что в Италии XІІІ ст[олетия] не было еще и следов „карбонаризма”, что в ней отсутствовали самые условия, аналогичные тем, которым были необходимы, чтобы вывести Пьеров Безухих⁶⁰ из масонских лож в Союз Спасения. Однако, элементы этой эволюции были налицо, психологические предпосылки даны, и от Иоахима - через Данте - линия развития ведет к Кола Риэнци⁶¹, идеология которого слагается под влиянием Тита Ливия⁶² и Кириллова Оракула⁶³, как идеология Данте - под влиянием Энеиды и Древа жития Ииcyca Распятого⁶⁴.

Статията е образец за практикуване на „микроскопизацията”, анализационен подход, който Бицили владее до съвършенство и (ще) използва в редица свои изследвания. Паралелното и в детайли четене на Хрониката на Салимбене и Божествена комедия на Данте търси „взаимното” коментиране/дописване на двата текста и открива „качествената разлика”, по думите на автора, между „големите мислители” и „средния човек” на времето. Диалогът между високата и масовата култура, дифузията на идеи водят постепенно до създаването на „общ духовен фонд” в Италия през 13 век, вместяващ различни дискурси - и този на Салимбене, и този на Данте. Бицили проследява генезиса на националната идея в италианското общество, към която ще се върне впоследствие (Фашизм и душа Италии, 1927). В годините на емиграция той многократно ще размишлява проблема за нацията и националното: Нация и народ (1928), Нация и государство (1929), Нация и язык (1929) и др. - Б.съст. [обратно]

БЕЛЕЖКИ:

1. Салимбене от Парма (1221-1288) - италиански монах-францисканец, автор на Хроника, разказваща за времето от 1168 до 1287 г., която е обект на изследване в книгата на Бицили Салимбене. Очерки итальянской жизни XIII века. Одеса, 1916. [обратно]

2. Роберт Сорбонски (1201-1274) - капелан и изповедник на крал Лудовик ІХ, основател на Сорбоната (1253). [обратно]

3. Метафора на италианския език. Използва я и Данте в Божествена комедия, Ад, Песен ХХХІІІ, 80. [обратно]

4. Исследователи правильно усматривают признак развитости национального сознания у Данте в том, что он давал себе ясный отчет относ[ительно] границ Италии: Италия у него мыслится определенно очерченным географическим целым; представление об Италии теряет свою неопределенность и расплывчатость.[...] [обратно]

5. Чиан, Виторио (1881-1936) - италиански историк. [обратно]

6. Ср. с ранната статия на Бицили, посветена на аббат Йоахим Флорски и неговите идеи: Заметки об иоахимизме. В: Журнал Министерства народного просвещения. Новая серия (СПб.). 1914, LIII. с. 242-249. Вж. и бел. № 11. [обратно]

7. Kraus. Dante. 1897. Бицили цитира този труд и по-нататък в текста. [обратно]

8. См. Kraus. Dante, passim, вo.c. 737 сл. Gardiner, Dante andthe mystics [1913], u Huck, Ubertin vom Casale und dessen Ideenkreis [1903], в соответствующих частях своих coчинений ничего нового не дают. Я не знаю, почему Фосслер [K. Vossler] (Die Göttliche Komödie, 433) считает мнение Крауза о зависимости Данте от Убертино преувеличенным. К сопоставлениям Крауза следует присоединить указание, сделанное D’Ancona, на происхождение одного художественного образа у Dante, Paradiso, XI, 7l - 72, образа Бедности, восшедшей со Христом наКрест, заимствованная им у Убертино. D’Ancona, Mariа e la povertà в Scritti Danteschi, 310 сл. [Убертино Казалски (ок.1259-ок.1328) - италиански теолог, францисканец, автор на мистическия трактата Arbor vitae crucifixae Jesu (1305), който Бицили цитира в края на статията. - Б.съст.] [обратно]

9. Св. Франциск от Ассизи (1181/1182-1226) - италиански монах-проповедник, основава през 1209 г. просешкия Орден на по-малките братя (Ordo Fratrum Minorum), наричан още Орден на францисканците. В текстовете си Бицили използва названията „минорити” и „францисканци” като синоними. [обратно]

10. Фридрих II Хохенщауфен (1194-1250) - германски император (1212 - 1250), крал на Сицилия (1197 - 1250). [обратно]

11. Йоахим Флорски (1135/1145-1202) - италиански цистерциански монах, богослов, реформатор-мистик, станал известен със своята схема на световната история. [обратно]

12. Бицили цитира Божествена комедия: „създаден с дух, способен да гадае”. Цит. на бълг. превод по: Алигиери, Данте. Божествена комедия. Рай. Песен ХХІІ. Превели от италиански Иван Иванов и Любен Любенов. С., 1975, с. 337. [обратно]

13. Аргумент умолчания о Салимбене у Данте сам по себе явно не состоятелен. Странно думать, что Данте назвал в Комедии всех своих знакомых и всех авторов, имчитанных. Предположение, что Д[анте] знал С[алимбене] просто на просто не вызывается необходимостью. [обратно]

14. Scartazzini, комментарий к 106-му стиху Inf. XVI, изд. 1874 г. Candido Mariotti, S. Francesco i Francescani e Dante Alighieri, Quaracchi, 1913, p. 17 sgg. Решительно против Zingarelli [Dante (Storia letteraria d’Italia, III, 1912)], 713. [За Данте като терциар (член на Третия ред) на Францисканския орден Бицили говори в статията Св. Франциск Ассизский и проблема Ренессанса (1927). Поетът по негова молба е погребан в дрехата на францисканец. - Б.съст.] [обратно]

15. Данте разказва за св. Франциск в Божествена комедия, Песен ХІ на Рай. [обратно]

16. Цитираните пасажи - тук и по-долу в текста - от Хрониката на Салимбене са преведени на руски от П. Бицили. [обратно]

17. „Еще об этом кардинале (Оттавиано Убальдини) рассказывали, что он был сыном владыки папы Григория IX. Должно быть потому, что он особенно любил его. Также я видал дочь этого кардинала, монахиню в одном монастыре; она меня зазвала к ceбе и очень просила стать ее другом, так как она желала вступить в духовную дружбу со мной. [...] Она не знала, чья она дочь, и кто ее отец, но я-то хорошо знал. Я ответил и сказал ей: „не хочу иметь тебя подругой, [...] докучно имeть подругу, с которой друг еe не может беседовать, как я с тобой, так как ты заперта в монастыре”. А она мне сказала: „хотя беседовать мы и не можем, будем по крайней мере сердцем любить друг друга и молиться друг за друга, да спасемся [...]”. Я помыслил, что она хочет постепенно завлечь меня и склонить на любовь, и сказалъ ей: „святой Арсений сказал одной римлянке, пришедшей из Рима повидать его, когда она стала домогаться его внимания: „молю Бога, да истребить память о тебе из моего сердца и т.д.” (стр. 385 сл.). [Отавиано де Убалдини (ум. 1273) - кардинал от 1244. Григорий IX (Ugolino de Segni) (1227-1241) - папа Римски от 1227. Св. Арсений (354-449) - произхожда от знатно семейство, възпитава синовете на римския император Теодосий Велики (347-395). Отказва се от света и дава обет за мълчание, който нарушава само за въпроси с духовно съдържание. - Б.съст.] [обратно]

18. Вообще, способ, при помощи которого Чиан „сравнивает” Салимбене и Данте очень напоминает способ писания историко-литературных параллелей на темы гимназических сочинений. Чиан проглядел, что под такие „признаки”, как „францисканское благочестие”, „женоненавистничество”, „антидемократизм” и т. д. можно подставить все, что угодно. [обратно]

19. Сегарели, Герардин (ок.1240-1301) - основател на сектата на „Апостолските братя” (1260). [обратно]

20. Долчин Торниели (ок.1250-1307) - монах от Навара, глава на сектата на „Апостолските братя”. [обратно]

21. ... абатът калабрийски [обратно]

Йоаким, създаден с дух, способен да гадае.

Цит. по: Алигиери, Данте. Божествена комедия. Рай. Песен ХІІ. Превели от италиански Иван Иванов и Любен Любенов. С., 1975, с. 337. Всички цитати от Божествена комедия се дават по това издание.

22. А мършавият с хълбоците тесни
Микеле Ското бе; в онези дни
Той чародейства знаеше чудесни.
Бонати виж! Азденте погледни -
За кожата и шилото си жали,
Но късно се разкайва и вини.

Цит. по: Алигиери, Данте. Божествена комедия. Рай. Песен ХХ, с. 99-100. [обратно]

23. Азденте - обущар от Парма, изоставил занаята си, за да се занимава с предсказания. [обратно]

24. Без зъби (лат.). [обратно]

25. Михаил Шотландец (ок.1175-ок.1235) - астролог и популяризатор на науката, преводач на научни и философски текстове от арабски. [обратно]

26. Бонати, Гуидо (нач. на ХІІІ в.-ок. 1300) - италиански астролог и астроном. [обратно]

27. Николай ІІІ (Giovanni Gaetano Orsini) (1210/1220-1280) - папа Римски от 1277. [обратно]

28. Непотизъм - материално облагодетелстване и институционално протежиране на роднини, практикувано от някои папи. [обратно]

29. Бонифаций VІІІ (Benedetto Caetani) (ок. 1235-1303) - папа Римски от 1294. [обратно]

30. Наистина на Мечката бях внук
и тъпчех за мечетата кесия,
а себе си в кесия сложих тук.

Цит. по: Алигиери, Данте. Божествена комедия. Рай. Песен ХІХ, с. 94. [обратно]

31. Малатеста да Верукьо - тиран на Римини (1295-1312), привърженик на гвелфите. [обратно]

32. Мастино ІІ де ла Скала (1308-1351) - тиран на Верона (1329-1351). [обратно]

33. Пинамонте ди Бонаколси - гибелин от Мантуа. [обратно]

34. В библиографията към Салимбене ... (с. 377) Бицили цитира същото изследване с малко променени данни: Finke. H. Dante als Historiker. H. Z. 1910, В. 104. [обратно]

35. Котерия - кръжок, сплотена група лица, преследващи свои користни цели. [обратно]

36. Изкуството на говоренето (лат.). [обратно]

37. В изкуството на писането (лат.). [обратно]

38. Манфред (1232-1266) - крал на Неапол и Сицилия (1258-1266), син на Фридрих ІІ. [обратно]

39. Роберт Анжуйски (1278-1343) - крал на Неапол (1309-1343), водач на партията на гвелфите. [обратно]

40. Арналд от Виланова (1234/1240 - 1312/1313) - испански лекар, фармацевт, философ, теолог, мистик и писател. [обратно]

41. Знатната флорентинска младеж (фр.). [обратно]

42. Кавалканти, Гуидо (ок. 1255-1300) - италиански поет. [обратно]

43. Decameron, Giorn. VI, Nov. 9. В тексте назван Гвидо Кавальканти только потому, что Бокаччо отнес именно к нему свой анекдот. На самом деле очень возможно, что такое отнесение исторически недостоверно. [...] Культурно-исторической ценности анекдот, впрочем, от этого не теряет. [обратно]

44. Бицили тук и по-долу в текста сам превежда пасажи от философския трактат на Данте Пир (1304-1307). [обратно]

45. Фридрих І Барбароса (1122-1190) - германски крал (1152-1190), император на Римската империя от 1155 г. [обратно]

46. Хенрих VІ (1165-1197) - германски император (1190-1197), син на Фридрих І Барбароса. [обратно]

47. Бицили цитира изследването на Jordan E. Les origines de la domination angevine en Italie (1909) в библиографията към Салимбене...,с. 378. [обратно]

48. Вероятно Бицили има предвид Инокентий ІV (Sinibaldo Fieschi) (ок. 1195-1254) - папа Римски от 1243. [обратно]

49. Урбан IV (Jacques Pantaléon) (ок. 1200-1264) - папа Римски от 1261. [обратно]

50. Латини, Брунето (ок. 1220-ок. 1295) - италиански философ и поет. [обратно]

51. Сасоферато, Бартоло ди (1314-1357?) - италианец, един от най-големите юристи на своето време. [обратно]

52. „Спиритуали” - христианска секта (ХІІІ-ХІV в.), възниква след разцепването на Францисканския орден; привърженици са на абсолютната бедност и ригоризма. [обратно]

53. Nuovi documenti sui dissidii francescani, pp. 311-338. [Tocco, Felice. Studii francescani. 2 vols., Naples. 1909. - Б.съст.] [обратно]

54. Вероятно става дума за Йоан І Люксембургски (1296-1346) - крал на Бохемия (1310-1346). [обратно]

55. Николай V, антипапа (Пиетро Райналучи) (ум. 1333) - францисканец-спиритуал, роден в Корбара (Италия), антипапа през 1328 г. [обратно]

56. Лудвиг ІV Баварски (1287-1347) - германски император (1328-1346). [обратно]

57. Оливи, Пиетро ди Джовани (ок. 1248-1298) - монах-минорит, глава на „Спиритуалите”. [обратно]

58. Става дума за Йоахим Флорски. [обратно]

59. Нов живот (1293-1294), първата творба на Данте Алигиери. [обратно]

60. Пиер Безухов-герой на романа Война и мир от Лев Толстой. [обратно]

61. Риенцо, Кола ди (Никола ди Лоренцо) (1313-1354) - италиански политически деец и народен трибун. [обратно]

62. Ливий, Тит (59 пр.Р.Х. - 17 пр.Р.Х.) - римски историк. [обратно]

63. Oraculum angelicum S. Cyrilli - пророчество, приписвано на св. Кирил от Константинопол (ок.1138-1234), монах-кармилит, избран за трети генерал на Кармилския орден (ок. 1207). [обратно]

64. Творба на Убертино Казалски. Вж. бел. № 8. [обратно]

© Пьотр Бицили
© Галина Петкова - редакция и бележки
=============================
© Електронно издателство LiterNet, 12.04.2004
Пьотр Бицили. Салимбене и Пушкин. Варна: LiterNet, 2004

Други публикации:
Салимбене. Очерки итальянской жизни XIII века. Одесса, 1916, с. 300-337.