VIII. ХОЖДЕНИЕ В НАРОД

Пётр Бицилли

web | У истоков русской общественной мысли

Первой стадией этого движения¹ было, так называемое, "хождение в народ", длившееся недолгое время (с 1873 по 1874 год), не давшее никаких положительных результатов, но оказавшее огромное влияние на последующую деятельность радикально настроенных слоев русской интеллигенции. Идея "хождения в народ" зародилась в 1869 г. в Петербурге в кружке, так наз., "чайковцев" - по имени одного из них, Николая Чайковского, который, хотя и не был во главе этого кружка, но действовал обаятельно на своих сотоварищей благодаря своим высоким нравственным качествам. В этот кружок входили Софья Перовская (участница в заговоре против Александра II, закончившемся его убийством 1-го марта 1881 г.), Кравчинский, автор весьма ценных записок о том времени (под псевдонимом Степняк), князь Пётр Ал. Кропоткин, впоследствии крупный ученый, географ и один из значительнейших теоретиков анархизма и др. Чайковцы начали свою работу и самообразование путем чтения книг по общественно-политическим вопросам с тем, чтобы подготовиться к пропаганде социалистических, демократических идей среди молодых поколений интеллигенции и среди простого народа, городских рабочих и крестьянства. У чайковцев были связи с русской эмиграцией. Из Швейцарии, где существовала русская типография, получались контрабандным путем книги, брошюры пропагандного характера, журнал Лаврова Вперед. По почину петербургского кружка подобные кружки образовались и в других городах. Их участники делились на "лавристов" и "бакунистов". Первые находили нужным знакомить народ с социалистическими и демократическими учениями путем собеседований, раздачи книг соответствующего содержания, могущих быть понятными простым людям, вторые считали, что все это только оттягивает революцию; никакого просвещения народу не надобно; он и без того готов к революции; надо только всколыхнуть в нем бунтарские настроения и помочь ему организоваться конспиративно для того, чтобы быть в состоянии поднять массовый мятеж. Вообще говоря, среди "чайковцев" преобладали "лавристские" настроения. Но наряду с этими кружками и по их примеру возникали и другие, где сказывалось сильнее влияние Бакунина. "Чайковцы" настаивали на необходимости длительной таинственной подготовки, прежде чем "идти в народ". Бакунинцы были против этого: это означало оттяжку революции на неопределенный срок. Кроме того, они не видели никакой нужды в самообразовании: к чему служит теоретическое обосновывание самых простых вещей? Народу нужна земля, нужен хлеб; довольно того, чтобы растолковать ему, что без революции он не получит этого. Более того: если хочешь сблизиться с народом, найти общий с ним язык, забудь то, что ты учился. В конце концов эти, "бакунинские", воззрения одержали верх. Около тысячи человек, а может быть и более, юноши и девушки, "пошли в народ". Они снабжали себя фальшивыми паспортами, переодевались рабочими или крестьянами, присоединялись к артельщикам - участникам ремесленных союзов, - или отправлялись в села, пробовали вступать в беседы с простолюдинами, раздавать им брошюры социалистического содержания, листовки, прокламации. Этот "крестовый поход", как его звали, окончился неудачей. Крестьяне ничего не могли понять в том, что им читалось или говорилось; в "крестоношах" они легко узнавали "не своих людей" - по их речи, по рукам, не похожим на рабочие; это само по себе внушало подозрение на их счет. Нередко случалось, что крестьяне сами доносили на них полиции. Это обусловливалось, в первую очередь, резко переменившимся отношением крестьян к "господам" после крестьянской реформы, когда распалась прежняя "familia", исчезли пушкинские Савельичи, Арины Родионовны, тургеневские Ермолаи. Некрасов изумительно верно формулировал суть этой перемены:

Порвалась цепь великая,
Порвалась и ударила
Одним концом по барину,
Другим по мужику.

С тех пор среди крестьянства укрепляется классовое сознание. Не тот или другой помещик, крестьянину знакомый, а каждый "барин" вообще для него - его враг, причем "барином" считался всякий, не похожий на крестьянина. Когда до деревни доходили слухи о студенческих беспорядках или о чем-либо подобном, там это объяснялось так: это баре против царя бунтуют, потому что он хотел дать землю крестьянам. К осени 1874 года "хождение в народ" прекратилось. Многие из участников в нем были арестованы, отправлены в предварительное заключение. Следствие затянулось до 1877 г., когда и начался знаменитый "процесс 193-х".

"Хождение в народ" охватило лишь часть молодежи из русской интеллигенции. Оно не было массовым общественным движением. Дебогорий-Мокриевич прекрасно охарактеризовал его в своих воспоминаниях: "Да, веры в будущее у всех нас тогда было много. Мы - на самом деле, незначительная горсть молодых людей - ощущали в себе присутствие необычайной силы, и это сознание силы покоилось у нас на вере в народ; всякий из нас чувствовал за собою миллионы крестьян.

При подобной вере можно было надеяться на успех и игнорировать общество. Мы так и поступали. Мы игнорировали общество, признавали только себя, т.е. революционеров, да, с другой стороны, мужика, отбрасывая в сторону, как негодное, решительно все, что стояло вне нас и этого мужика".

Неуспех "крестового похода" внес известное отрезвление у социалистов-революционеров. Это не значит, что они отказывались от работы в народе. Но теперь возобладало другое понимание такой работы: "Надобно не ходить, а жить в народе", - слова одного из участников движения, приведенные Дебогорием-Мокриевичем. И действительно, начиная с 1874 г. уцелевшие от расправы "крестоносцы", а по их следам и многие другие, отправляются "жить в народе" на легальном положении. Они нанимаются рабочими на фабрики и заводы, вступают в артели, открывают ремесленные мастерские, лавочки, пекарни - так постепенно заводят знакомство с местным населением, образовывают кружки людей, внушающих им доверие, и в этих кружках ведут свою пропаганду. Разумеется, и такая деятельность не всегда протекала благополучно: случалось, что местные власти обращали внимание на то, что в какой-нибудь лавчонке или мастерской слишком уж часто собираются все одни и те же люди; начиналась слежка, производились обыски, выяснялось, что "клиентам" раздаются для чтения запрещенные книжки и т. под. Но все же положить конец работе этого рода было невозможно; ее продолжали вести непрерывно сперва "народники", социалисты-революционеры, а несколько позже - социал-демократы марксистского толка, вплоть до первой революции. Естественно, что, отдаваясь ей, "народники" увидели многое, что раньше заслонялось в их сознании слепой верой в "народнический миф" и что заставило их подвергнуть этот миф пересмотру - о чем ниже.

Процесс "193-х" совпал приблизительно по времени с еще одним - "50-ти", привлеченных к ответственности за пропаганду, которую они вели среди фабричных рабочих, а также еще с процессом Веры Засулич, совервившей покушение на петербургского губернатора Трепова, приказавшего подвергнуть телесному наказанию находившегося в тюрьме в качестве политического преступника студента Боголюбова за то, что он не снял перед ним шапки, хотя телесные наказания были тогда отменены. Эти три процесса произвели огромное впечатление на общество. Один из подсудимых по делу "193-х", Мышкин, пытался, говоря в свое оправдание, произнести речь, представлявшую собой настоящий обвинительный акт против всего тогдашнего режима. Прерываемый несколько раз председателем, он все-таки успел закончить ее такими словами: "Теперь... я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая комедия... или нечто худшее... более позорное, чем дом терпимости; там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью". В том же духе была речь одной из подсудимых по делу "50-ти" - Бардиной, так же, как и речь адвоката Веры Засулич, в которой он выступил, в сущности, как обвинитель Трепова и подверг резкой критике тогдашний административный произвол.

Если в начале 70-х годов, как сказал Дебогорий-Мокриевич, люди его направления "игнорировали общество", то и общество игнорировало их. Тогда еще "хождение в народ" оставалось незамеченным. Внимание широких общественных кругов, "земцев" и вообще дворянства, чиновничества, буржуазии сосредоточивалось на вопросах, связанных с медленно, непоследовательно проводимыми, но все же целесообразными, вносившими коренные перемены в житейские условия, реформами. Одно время после каракозовского покушения правительство, охваченное паникой, словно не делало различия между "крамолой" и умеренно-либеральным движением; усилились цензурные строгости: не только Современник, но и много более умеренные Отечественные записки подвергались несколько раз запрещению (кончилось тем, что Современник был окончательно запрещен, но тогда редакция Отечественных записок перешла в руки Некрасова и Салтыкова, так что этот журнал стал, в сущности, продолжением Современника), деятельность земских органов парализовалась вследствие вмешательства административных властей. К концу царствования Александра II в правительственных кругах возобладало убеждение, что без поддержки общества правительство бессильно в своей борьбе с "крамолой". Последний министр внутренних дел при Александре II граф Лорис-Меликов пробовал вести свою политику именно в этом направлении: привлечь общество путем смягчения административных мер против умеренно-либеральных кругов к участию в борьбе с "крамолой". А эта борба по-прежнему должна была быть беспощадной, не ограничиваемой никакими требованиями законности. Аресты, ссылки без суда, "в административном порядке", "неблагонамеренных", иной раз только подозреваемых в противогосударственной деятельности, каковой считалось и чтение запрещенных книг, смертные казни по приговору военных судов в областях, где вводился режим "усиленной охраны", которым подвергались политические преступники, - все это практиковалось чрезвычайно широко и в конце концов не могло не вызывать реакции даже среди тех общественных кругов, в которых преобладало отрицательное отношение к "крамольникам". Процессы "193-х", "50-ти" только способствовали этой перемене в общественном сознании. Кроме того: в 70-х годах постепенно стирается та грань, какая раньше существовала между "нигилистами" и либерально настроенным дворянством. Тогда это была отчужденность, вызываемая, как мы видели, несходством в привычках, вкусах у людей "хорошего общества" и "плебеев-разночинцев". Теперь социальный состав обоих лагерей значительно изменился, а вместе с тем - и отчасти независимо от этого - изменился и бытовой habitus каждого из них. Я уже отметил, что общественный круг людей, вовлеченных в конституционно-либеральное, легальное движение, чрезвычайно расширился после земской реформы. Провинциальное среднее и мелкопоместное дворянство в бытовом отношении мало чем отличалось от "разночинцев" и раньше, а тем более после реформы, когда "цепь великая" ударила больно как по мужику, так и по "барину" - прежде всего в материальном отношении: наступила пора дворянского "оскудения" (термин писателя-очеркиста того времени Терпигорева). С другой стороны, с выдвинутой точки зрения, радикалы-"народники" 70-х годов мало имели общего с "нигилистами". Уже давно миновал период формирования "нового человека", когда внимание было сосредоточено прежде всего на саморазвитии, чем и обусловливался отмеченный выше духовный тоталитаризм новых поколений. Теперь он уже потерял свое значение, пошел на убыль. Народники отдавались "опрощению" в тех случаях, когда отправлялись "в народ"; походить на "простого человека" в других случаях не считалось нравственно обязательным. Необходимо отметить также еще и то, что в их лагере находились в едва ли меньшем числе, чем "разночинцы", "кающиеся дворяне" (термин, пущенный в ход одним из виднейших идеологов народничества - Михайловским), стремившиеся искупить грех своих отцов перед народом и притом далеко не все из слоев затронутых процессом дворянского "оскудения", но и из высшего дворянства (напр., Пётр Кропоткин, Перовская и др.). Итак, между людьми обоих лагерей не было того эмоционального взаимного отталкивания, которое обычно сильнее, быть может, препятствует достижению компромисса, соглашения, нежели разногласия чисто идеологического характера. Конечно, расхождение между "земцами" и радикалами основывалось на том, что последние требовали всей земли народу, с чем поместное дворянство согласиться никак не могло, однако, разрешение этого вопроса относилось к далекому будущему; злободневного характера было кое-что другое, что препятствовало значительной части дворянства и буржуазии отозваться на призывы Лорис-Меликова, - сознание, что у общества в целом общий враг - правительство, поскольку оно продолжало по-прежнему игнорировать принцип законности, держалось политики, основанной на безграничном административном произволе.

Из этого, однако, не следует, что было бы легко достигнуть хотя бы временного соглашения между обеими группами русской интеллигенции. "Земцы", буржуазия признавали только легальную, мирную борьбу с правительством, воздействие на него посредством общественного мнения; тогда как в левых кругах все более крепло убеждение в необходимости, не ограничиваясь пропагандной деятельностью в народе для того, чтобы натолкнуть его на революцию, в скором наступлении которой все более разубеждались, отдаться и террористической деятельности, к которой либералы относились безоговорочно отрицательно.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Имеется в виду конец VІІ главы, где Бицилли говорит о том, как общественное движение постепенно становится "массовым" (прим. мое - Г.П.). [обратно]

© Пётр Бицилли
© Галина Петкова - публикация, редакция и комментарий
=============================
© Электронное издательство LiterNet, 19.09.2005
Пётр Бицилли. У истоков русской общественной мысли. Варна: LiterNet, 2005