VII. ЭПОХА ВЕЛИКИХ РЕФОРМ. "ШЕСТИДЕСЯТНИКИ"

Пётр Бицилли

web | У истоков русской общественной мысли

С 1955 года - смерти Николая I и вступления на престол Александра II - открывается новая эра в истории русского общества - "шестидесятые годы", новый "перелом" общественного сознания, небывалый доселе подъем его. Решение Александра II приступить к крестьянской реформе, привлечение к участию в подготовке к ней областных дворянских комитетов всколыхнуло не только столицы и другие центры культуры, но и всю глухую провинцию. Учебным заведениям была возвращена их, пусть и относительная, свобода. Цензурный надзор над печатью значительно смягчен. Руководящим органом ее стал Современник, где место Белинского (умершего в 1848 г.) занял Добролюбов, а после его ранней смерти (1860 г.) - Чернышевский, оба самые яркие представители радикального крыла "шестидесятников", продолжатели дела Белинского. Наряду с ними руководителем общественного мнения стал Герцен. Покинув Россию в 1847 г., он стал издавать в Лондоне вместе с Огаревым, свой журнал Полярная звезда. Его друг и единомышленник в годы молодости Константин Д. Кавелин, посетив его в Лондоне, обратил его внимание на то, что в Полярной звезде не затрагиваются злободневные вопросы, касающиеся внутреннего состояния России, и убеждал Герцена в необходимости использовать свое положение политического эмигранта с тем, чтобы стать руководителем общественного мнения в России. Герцен согласился с ним и с 1857 года начал издавать еженедельник Колокол. Колокол распространялся в России контрабандным путем во множестве экземпляров. В нем, наряду с публицистическими статьями Герцена и Огарева, печатались Письма из России случайных корреспондентов. Колокол читался не только в общественных, но и в правительственных кругах.

Чем шире круг людей, вовлеченных в общественное движение, причастных так или иначе к тому, что зовется общественным мнением, тем, само собой, труднее дать характеристику "духовного климата" соответствующей поры. Вопрос усложняется до крайности. Мы увидим, что "шестидесятники" далеко не были единодушны во многом: они не только распадались, как это всегда бывает, на два лагеря - "умеренных" и "радикалов", но и в каждом из этих лагерей возникали постоянные разногласия по множеству вопросов, велись полемики, нередко принимавшие ожесточенный характер, бывшие во многих случаях результатом недоразумений, взаимного непонимания, а иной раз, в кругах писателей-публицистов, журналистов - попросту профессиональной зависти, борьбы за преобладание. И все же нельзя не считаться с законом "полярности", обуслoвливающим собой известную общность находящихся в тот или иной исторический момент в силе вполне, на первый взгляд, различных тенденций, - поскольку речь идет о жизненных тенденциях, а не тех, каким подчиняются по рутине, автоматично.

"Святое время", так охарактеризовал шестидесятые годы один из умнейших и благороднейших "восьмидесятников" - Чехов. Что имел здесь в виду он, стяжавший, как известно, репутацию писателя "без мировоззрения"? Правильный ответ на это дал один из современных знатоков Чехова В. Ермилов¹, приводя ряд высказываний чеховских персонажей, являющихся, как это верно отметил автор, выразителями взглядов самого его, Чехова. Таковы, например, слова художника в одной из совершеннейших вещей Чехова - Доме с мезонином - в его споре с девушкой-врачом, земской деятельницей, хлопочущей об устройстве медицинского пункта. Художник считает, что этот пункт не нужен: "По-моему, медицинские пункты, школы, библиотеки, аптечки при существующих условиях служат только порабощению. Народ опутан цепью великой, а вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья... Не то важно, что и Анна (крестьянка, о которой шел у них разговор) умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда... Если уж лечить, то не болезни, а причины их...". Споры на ту же тему - о ценности "малых дел" - имеются еще в нескольких, опять-таки самых совершенных вещах Чехова. Я остановился на этом оттого, что то же самое имеется в зашифрованном виде у талантливого писателя-шестидесятника, Слепцова². Здесь - доказательство интуитивной гениальности Чехова, а вместе с тем правоты его оценки "шестидесятых годов", как "святого времени". Больная совесть, сознание моральной ответственности каждого сколько-нибудь "привилегированного" человека перед угнетенными, этот нравственный ригоризм, непримиримость с "паллиативами", стремление к реализации во всей их полноте принципов справедливости, равенства, свободы - вот это объединяло людей шестидесятых годов, хотя, повторяю, сами они не отдавали себе в этом отчета. Этим настроением проникнуто творчество Некрасова, Салтыкова, Глеба Успенского, так же, как и Достоевского, и Толстого, чуждавшихся "нигилистов" и отрицательно оценивавшихся ими³.

Я употребляю сейчас термин "нигилист", потому что он применялся тогда - и позже - ко всем "шестидесятникам", и потому еще, что это подводит нас к рассмотрению вопроса, к чему сводились расхождения между людьми того времени, недоразумения, какие существовали между ними и которые, к сожалению, до сих пор препятствуют уразумению и справедливой оценке общественных движений этого периода. Прежде всего надо иметь в виду, что споры между адептами новой "религии", неизбежные покуда они еще не выработались в законченную идеологическую систему - opportet haeresis esse!, - велись тогда уже не в тесных приятельских кружках и салонах, а в печати, в журналах, предназначенных для широкого круга читателей. Все идеологи нового движения были журналистами, публицистами. И все они, подобно людям "сороковых годов", возлагали на себя обязанность быть апостолами новой религии. Отсюда, во-первых, тот резкий, подчас бестактный тон, каким они нападали на всех, кто в чем бы то ни было не соглашался с ними, а во-вторых, та заостренная, намеренно парадоксальная форма, в какой они формулировали свои взгляды. То, что я называю "новой религией" (в первоначальном значении этого термина - religio - общность исповедуемых идей, духовных стремлений), было, как это хорошо известно, результатом реакции против романтизма и идеализма первой половины ХІХ-го века, реакции, проявившейся в сознании повсюду, благодаря грандиозным успехам естественных наук: прежний "Абстракт", имманентный вселенский Дух, уступил свое место новому - Материи, развивающейся, подобно своему предшественнику, подчиняясь имманентному закону "эволюции" тем же "диалектическим" путем, но другого характера, - не борьбы "моментов" саморазвития Идеи, а "борьбы за существование", что считалось также "прогрессом". Легко понять, почему именно в России эта "новая религия" нашла себе такое множество страстных адептов. Проповедь ее проникла в общество тогда, когда общество ожидало обещанных правительством реформ, верило, что приближается пора освобождения от всех видов тяготевшего над ним гнета, и когда идеалистические веяния пошли на убыль: из идеологов "западнического" крыла ни одного не оставалось в живых, кроме Каткова, изменившего своим прежним друзьям из исчезнувшего кружка Станкевича и ставшего реакционным публицистом; славянофильское движение, руководимое теперь его эпигонами типа Погодина и Шевырева, постепенно принимало все более и более "казенный" характер. Как в русском общественном сознании преломлялась эта новая религия? Какие выводы делались шестидесятниками из ее предпосылок? Как применялась она для разрешения вопросов, диктуемых жизненными условиями?

Профессор Д. Чижевский в своей приведенной выше книге⁴ остроумно, однако, по-моему, ошибочно сближает "просвещенство", как выражается он, шестидесятых годов с николаевщиной. Он приводит слова министра народного просвещения Ширинского-Шихматова: "Польза философии не доказана, а вред возможен" - и замечает: "Почти дословно то же повторяли позже... Писарев, Зайцев и Ткачев"⁵. В том-то и дело, что - "почти дословно". Для Ширинского-Шихматова "философия" была вредна тем, что приучала к сознательному, а следовательно, возможно, и критическому отношению к жизни, - всякая "философия". Шестидесятники же подразумевали под "философией" учение Фихте, Шеллинга, Гегеля. Ей они противопоставляли свое, позитивистическое, материалистическое, единственное, как они считали, основанное на научных данных, миросозерцание. В этом они все были согласны между собой: новый человек, человек, каков он должен быть - "мыслящий реалист" (термин Писарева). На основе своей "реалистической" философии они строили свою мораль. Эти люди - по крайней мере лучшие из них, - терзавшиеся мыслью об угнетенных, страдающих, эксплуатируемых, не позволяли себе верить в свое собственное стремление к добру ради добра, в свое бескорыстие. Раз уж жизненный процесс определяется законом борьбы за существование, мотивом всех действий, всех эмоций, всех актов сознания служит "польза", забота о своих личных интересах. Но "мыслящий реалист" не может понять, что полное удовлетворение личных интересов осуществимо лишь при условии не иметь в других людях своих врагов. Борьба за существование, классовая борьба, придет к концу, когда большинство людей возвысится на эту степень сознательности. Писарев, правда, толковал довольно широко понятие "пользы". Он не отрицал того, что человеку присуща способность сочувствия, сострадания. Но он настаивал на том, что, подчиняясь мотивам этого рода, человек все же преследует свою собственную "пользу": он делает добро потому, что ему приятно это, что этим от получает свое нравственное удовлетворение. Профессор Чижевский отмечает солипсизм шестидесятников. Но этот солипсизм не имел ничего общего с декадентским, не приводил к самозамыканию в свою "tour d'ivoire", к общественно-политическому индиферентизму. Я остановился на рассмотрении взглядов Писарева потому, что "писаревщину" принято отожествлять с "шестидесятничеством", между тем, как она далеко не была выражением мнений и исканий всех шестидесятников. "Писаревщина" возникла в годы после крестьянской реформы, когда общество было охвачено разочарованием в скором пришествии "настоящего дня", осуществлении своих упований. Освобождение крестьян было, можно сказать, скорее формальным, чем реальным. Во-первых, крестьянин продолжал быть обязанным работать на помещика, пока не выкупит предоставленного ему участка земли. Во-вторых, он терял прежнее право использования неразмежеванных "общинных" земель, вследствие чего материальное его положение во многих случаях оказывалось худшим, чем до проведения реформы. В период подготовки крестьянской реформы экономический вопрос - в частности, вопрос о порядке наделения землей крестьян, был в центре внимания новых поколений. Чернышевский видел в справедливом, диктуемом сложившимися условиями, разрешении этого вопроса - наделении крестьян землей в размере, обеспечивающем их благосостояние, и на условиях общинного землепользования первый шаг к переходу от режима, созданного на принципе частной собственности, к социалистическому - главному условию для морального перерождения человека. И он считал, что именно в России это осуществимо, так как здесь крестьянство - самый значительный по размеру общественный класс, а крестьянин, свыкшийся с "общинным" бытом, тем самым по своей природе - потенциальный социалист. Разочарование в реформе вызвало иные настроения. Тогда-то и входит в силу "писаревщина": никакие политические и общественные реформы сами по себе не в силах пересоздать общественный строй: они по необходимости будут искажаться, покуда средний, массовый человек остается на прежней ступени сознательности. Поэтому и надо отрешиться от практической деятельности, отдаться прежде всего делу перевоспитания человека, пробуждения в нем личного, а тем самым и общественного, сознания. В этом негативном отношении ко всему, что выходило за пределы вопроса о перевоспитании личности, и состоял "нигилизм". В этом отношении тургеневский Базаров, считавший препарирование лягушек самым важным для себя делом, - типичный нигилист, чего нельзя сказать о ранних шестидесятниках: Добролюбове, Чернышевском и их последователях. На этой почве велась острая полемика между Современником, где сотрудничали шестидесятники этого толка, и Русским словом, журналом под редакцией Благосветлова, где руководящую роль играли Писарев и примыкавшие к нему и, кстати сказать, доводившие его взгляды до окарикатуривания Зайцев и Ткачев.

Но пущенный в ход, благодаря Отцам и детям, термин "нигилист" прилагался ко всем шестидесятникам. Обоснованием для этого послужило, впрочем, отчасти то, что в одном обе группы шестидесятников совпадали между собой - в их антиэстетизме, в чем их антагонисты видели их некультурность. И здесь мы имеем дело с недоразумением, еще и до сих пор непреодоленным окончательно. Так, например, профессор Чижевский считает, что, начиная с Белинского, шестидесятники (напоминаю, что периодизация эта условна) проявляли полное непонимание художественной ценности величайших русских писателей, развенчивали Пушкина, Лермонтова, позже - Тургенева, Толстого. И он приводит ряд убедительных примеров этому. Однако нельзя забывать глубоко правильного изречения французского литературоведа F. Baldаnsperger, что вся история литературы - история недоразумений. Читая внимательно критические статьи Белинского, Чернышевского, Писарева можно убедиться, что они были, говоря вообще, гораздо более тонкими и глубокими ценителями художественной литературы, чем это может показаться, если останавливаться на отдельных выдержках оттуда. Но не это самое главное, что надобно здесь отметить. Проф. Чижевский укоряет шестидесятников в сознательно презрительном отношении к художественным ценностям, напоминая их знаменитые изречения: "Сапоги выше Шекспира", "Настоящее яблоко лучше нарисованного, потому что его можно съесть, а на нарисованное только глядеть" (афоризм Чернышевского). Надо иметь в виду, что это сказано людьми, вышедшими из среды, где "сапоги" и продукты, которые "можно съесть", были редкостью; знавшими по личному опыту, можно ли увлекаться Шекспиром и любоваться нарисованным яблоком, когда тебя мучают голод и холод. Уже это одно обуславливало их, так сказать, моральный аскетизм, приводивший к сознательному антиэстетизму: сознательный человек не имеет права наслаждаться произведениями искусства уже потому, что это отвлекает его от его прямого призвания - служения народу, а кроме того, потому, что это искусство при существующих условиях приноровлено ко вкусам и требованиям общественных паразитов, угнетателей народа.

Сказанное сейчас подводит к заключению, что не только история литературы, но и вся вообще история есть "история недоразумений". Враги "нигилистов" обрушиваются на них за их "материализм". Но что понимали они под этим термином? "Материализм" того лагеря шестидесятников, которые группировались около Русского слова, в сущности не имел ничего общего с "материализмом" Чернышевского и его последователей. Материализм первых учеников Бюхнера, Молешотта и прочих эпигонов Гольбаха состоял в утверждении примата материи над духом: "Мысль есть движение вещества", "человек есть то, что он ест" (der Mensch ist was er isst). Поэтому для них "сапоги" были "выше Шекспира", оттого что "сапоги" - продукт обработки материи, тогда как произведения Шекспира - результат духовного творчества, т.е. "косвенного" проявления "движений вещества", мозговых тканей. "Материализм" же Чернышевского был тот же, что и Маркса, - утверждение значения экономического фактора, деятельности, направленной к добыванию материальных благ в истории. Чернышевский был первым из руководителей русской интеллигенции (не считая Николая Тургенева, который в свое время остался незамеченным как экономист), который выдвинул на первое место вопросы политической экономии, социологии, для которого быть "мыслящим реалистом" означало понимать значение общественной структуры данного момента для разрешения общественно-политических вопросов. Впрочем, надо признать, что "средний человек" - шестидесятник нелегко разбирался во всей этой путанице, не замечая "каламбурности" тогдашнего употребления терминов "материализм", "реализм" и не отдавая себе отчета, в чем состоят иделогические расхождения между обеими группами, Русского Слова и Современника, что, конечно, уже само по себе способствовало наклонности отождествлять всех шестидесятников с "нигилистами", отвергающими самостоятельную ценность любых продуктов того, что относится к области духовной культуры. Возвращаясь к вопросу о чисто литературных спорах того времени, следует отметить еще одно, чем обуславливались у шестидесятников, а также и у критиков последующей поры, действительно очень часто поверхностные, ошибочные, незаслуженно отрицательные или столь же незаслуженно восхвалительные оценки произведений художественного слова. При тогдашних цензурных условиях наименее рискованно было затрагивать вопрос общественно-политического естества завуалированно - в форме критического разбора какого-нибудь романа, рассказа. Естественно, что критик останавливался при этом более на содержании, чем на форме, и оценивал каждую вещь с точки зрения ее соответствия или несоответствия с его, критика, собственным направлением.

Исходя из того же сознательного, намеренного антиэстетизма, писатели-шестидесятники создали новый, беспримерный в истории литературы жанр, "очерк" (они и звались "очеркистами"), где сюжетная канва почти отсутствует и где элементы повествования сочетаются с публицистическими заметками, рассуждениями. Почти все "очеркисты" были из низших общественных слоев - "разночинцы", "поповичи", из сельского духовенства, обучавшиеся в "бурсе" (семинарии), где преподавание было рутинно и убого до последней степени и единственным средством воспитания - розга (об этом - Очерки бурсы высокодаровитого очеркиста Помяловского - автобиографического характера), близко знакомые с народом, с тяжелыми, подчас невыносимыми, развращавшими нравы условиями его жизни, сами претерпевшие нужду, голод, впрочем, в большинстве случаев и ставшие писателями по профессии, продолжавшие жить в крайне тяжелых условиях (писательский труд оплачивался тогда еще очень низко). Очерки посвящались изображению исключительно быта и нравов тех слоев, из которых "очеркисты" вышли или с которыми они были близко знакомы, - крестьянства, сельского духовенства, мелкого мещанства. Творчество "очеркистов" было проявлением упорной и непримиримой реакции против господствовавших стилей, жанров, направлений. "Очеркисты" вели борьбу против всяческих приемов внешней "красивости", вообще, против всего, что было присуще тогдашней "дворянской" литературе. В конце сороковых годов появились в этой литературе первые произведения, посвященные исключительно народному быту: Антон-Горемыка Григоровича и рассказы Тургенева, включенные потом в Записки охотника. В них говорится сочувственно о крестьянине, осуждается крепостное право: но все же действительность показана довольно прикрашенно; повествование ведется в идиллическом тоне, крестьянин изображен в самых светлых красках. Напротив, у первого "очеркиста" Николая Успенского, начавшего печататься в Современнике в 1861 г., крестьянский быт, нравы оцениваются резко отрицательно. Крепостнический гнет, нищета, сделали крестьянина едва ли не неизлечимым умственным и нравственным уродом. Очерки Н. Успенского вызвали возмущение не только в высших слоях интеллигенции, затронутой славянофильскими, патриотическими веяниями, но и в людях его же среды, радикалах-разночинцах, также по-своему охваченных верой в крестьянина, как воплощения "русского духа" и будущего революционера. Из критиков-разночинцев только Чернышевский отозвался положительно об Успенском: крестьянин, пребывающий в тех условиях, какие засвидетельствованы Успенским, не может не стать рано или поздно бунтарем, о чем, однако, у самого Успенского нет ни намека⁶. Столь же неприкрашенно, но менее одаренно, беспристрастнее, реалистичнее, изображено крестьянство у последующих "очеркистов": Левитова, Решетникова, Слепцова, Глеба Успенского (двоюродного брата Николая Успенского). Всех их, не говоря уже о тематике, объединяет общность средств экспрессии: отбрасывание всего, что относится к области самого по себе "изящного", "поэтического". Известно, например, что у Тургенева, стоявшего тогда среди писателей на первом месте, о чем бы он ни повествовал, повествование обязательно обрамляется описаниями природы, притом в самых живописных, "ласкающих глаз", красках.

Из сказанного ясно, что нельзя оценивать антиэстетизм шестидесятников в отрыве от общей их духовной направленности и таким образом видеть в нем признак снижения культуры, "упрощения". Этот антиэстетизм был у шестидесятников органически связан с их моральным ригоризмом, с их убеждением, что человек не смеет оставаться равнодушным к страданиям стольких миллионов людей, и, как мы видим, приводил - но в исключительных случаях, каков случай Николая Успенского, - к безнадежному пессимизму, чаще же всего - к нарастанию революционных тенденций, к убеждению в необходимости "от размышлений", "духовных упражнений" перейти к действию. Что делать? - это заглавие романа Чернышевского - само по себе симптоматично. Этот роман, писанный им в Петропавловской крепости, куда он был посажен за поездку в Лондон для свидания с Герценом, был, как это ни странно, напечатан в Современнике в 1863 г. и произвел в обществе такое же впечатление, как и письмо Белинского к Гоголю, - несмотря на его полную художественную беспомощность (обусловленную, правда, тем, что это был "воспитательный" роман того же типа, что гетевские Вильгельм Мейстер и Избирательное сродство, сейчас не менее неудобочитаемые), - что тогда не замечалось. В аллегорической форме в Что делать? изображен идеальный общественный строй, какой создается в результате радикальной социально-политической революции, и выведен тип "нового", идеального человека в лице главного персонажа Рахметова, человека несокрушимой энергии, проникнутого духом строжайшего нравственного аскетизма, порвавшего со всеми предрассудками рутинной, условной морали. Идеальный общественный строй это тот, который создан на тех же основах, что и кооперативная швейная мастерская, организованная героиней романа Верой Павловной Лопуховой, где нет различия в положении ее самой и работниц, где господствует начало полного равенства, общего пользования доходами, т.е. - коммунистический строй. В известном отношении этот роман выражает идеи, исходящие от Фурье: мастерская Веры Павловны похожа на фурьеристский "фаланстер". Будущее общество - охватывающая весь мир сеть таких фаланстеров, трудовых коллективов, где все равны, нет "паразитов".

Мало того, что романом Чернышевского зачитывались все люди новых поколений, что для них он был как бы Евангелием, "благой вестью": немало юношей и девушек объединялись в "коммуны", одни из которых были производственные, по образцу Веры Павловны, другие - просто общежитиями, куда уходили молодые люди, спасавшиеся от родительского деспотизма, от гнета "патриархального" строя. Впрочем, это движение носило скорее комический характер. В "коммунах" поселялись совместно молодые люди из друг другу чуждых общественных кругов - аристократии и "мещанства", "разночинцев". Расхождения были вовсе не идеологического свойства, а просто по вопросам, относящимся к гастрономии, или о том, можно ли иметь прислугу или же необходимо самим заниматься стряпней, стиркой, уборкой. Главное, что препятствовало объединению молодежи, было различие в манерах обхождения - то, что прекрасно показал Толстой в Юности, где он говорит о расхождениях между молодежью из его круга и теми, кто в их глазах не удовлетворял требованиям быть "comme il faut". Здесь не лишнее отметить то, что можно было бы назвать моральным тоталитаризмом, в чем "нигилисты" являются наследниками людей сороковых годов. Как шеллингианцы-славянофилы отказывались от бритья бороды, так как брить бороду означало измену "русскому духу", Константин Аксаков был еще последовательнее: он ходил в зипуне и с "мурмолкой" на голове, так и "нигилисты" считали для себя обязательным одеваться попроще, не стричь волос (наоборот, девицы-нигилистки стригли себе голову - знак равенства обоих полов), носить очки - свидетельство, что человек много читает, что он "мыслящий реалист", наконец, решительно пренебрегали правилами "хорошего тона".

В качестве ярчайшего примера этого взаимного отталкивания "нигилистов" и "либералов", т.е., говоря вообще, "разночинцев" и людей "хорошего общества", следует привести полемику, разгоревшуюся по поводу Отцов и детей. Критики журналов консервативного и умеренно-либерального направления находили, что Тургенев кокетничает с "нигилистами", изображает Базарова несколько похожим на человека "comme il faut". Напротив, "нигилисты" возмущались тем, что он, позволив "мыслящему реалисту" принять вызов на дуэль, тем самым выставляет его как человека, несвободного от предрассудков, видели в этом намеренное издевательство со стороны Тургенева над их братией, клевету на молодое поколение. Что Базаров не вполне типичный "нигилист", в этом нельзя сомневаться. Но, конечно, прикрасив Базарова, как он прикрашивал своих "мужичков", Тургенев хотел только выставить его перед читателями в возбуждающем сочувствие освещении и тем надеялся привлечь к себе симпатии молодого поколения.

Эта взаимная отчужденность людей различных общественных слоев, хотя бы они были вовлечены в одно и то же движение, обусловила провал "коммун". Они продержались недолго, очень скоро распались.

Но это был только один из первых, наивный и неумелый опыт перехода "от слов к делу", ответа на навязывавшийся сознанию, диктуемый категорическим императивом вопрос "что делать?".

Еще раньше его сделан был другой, столь же неудачный и кратковременный, но совершенно иного характера, опыт создания конспиративной революционной организации. Если первый опыт представляет собой интерес как симптом особого "духовного климата" шестидесятых годов, то второй важен как первый зародыш того нового движения, в которое были вовлечены широкие круги русской интеллигенции в семидесятых годах и позже. В начале шестидесятых годов в обществе было распространено убеждение, что Россия находится накануне революции. В это верил Герцен. В пору подготовки крестьянской реформы он напечатал в Колоколе свою статью Ты победил, Галилеянин, в которой приветствовал Александра ІІ-го - за его решение освободить крестьян. Тогда он еще готов был надеяться, что радикальное обновление России произойдет мирным путем. После издания манифеста 19 февраля Герцен разуверился в этом. В том же году Огарев напечатал в Колоколе статью, озаглавленную Что нужно народу, с ответом на этот вопрос: "земля и воля". Так и назвали свою организацию ее создатели (впоследствии так назвалась первая значительная в России социал-революционная организация). "Земля и воля" имела свои центры в Петербурге и в Москве, а также свои отделения во многих провинциальных городах. В нее входили главным образом молодые люди - студенты и офицеры. Ее цель была подготовиться к соучастию с народом в той революции, которая, как они были убеждены, неизбежно и в скором времени вспыхнет среди обманутого правительством крестьянства: народу необходимо руководительство со стороны интеллигенции, в противном случае эта революция примет стихийный характер, будет настоящей катастрофой, гибельной для России. "Земля и воля" была в сношениях с организаторами польского восстания. В 1863 г. это восстание было подавлено. Жестоким репрессиям подверглись и русские, которые были заподозрены в связях с польскими революционерами. Крестьянская революция, ожидавшаяся ими, так и не вспыхнула. Напротив, запуганные административными репрессиями крестьяне реже прежнего отваживались поднимать мятежи (так, по крайней мере, было в первые годы после реформы). В 1864 г. "Земля и воля" перестала существовать. Однако этот неуспех попыток перехода от слов к делу вовсе не означал успокоения общества. Напротив, постепенно оппозиционные, противоправительственные настроения все более усиливаются, охватывают все более широкие общественные круги.

Крестьянская реформа выдвинула, как уже было сказано, с особой остротой так называемый аграрный вопрос - об обеспечении крестьян землей, но этот вопрос так и остался неразрешенным, что и было причиной, почему крестьянские мятежи, пусть и не столь частые как раньше не прекращались и после 19 февраля 1861 года. Освобождение крестьян влекло за собой необходимость других реформ, которые положили бы конец существованию привилегированных сословий наряду с непривилегированными. Но эти реформы проводились лишь очень медленно и к тому же крайне непоследовательно, за исключением судебной, впрочем, также осуществленной не вполне: наряду с общим для всех судом - окружными судами, судебными палатами - сохранились крестьянские волостные суды. Запуганное проявлением недовольства, разочарования в надеждах, какими общество тешило себя в период подготовки реформ, правительство прибегало к репрессивным мерам, только еще более вызывавшим рост оппозиционных настроений, - цензурным стеснениям, ограничениям университетской автономии и т. под. В половине шестидесятых годов образовался новый, совсем небольшой, конспиративный кружок под руководством Ишутина. Один из членов "ишутинского" кружка Каракозов по собственному почину совершил в 1886 г. покушение на Александра ІІ, что привело к ряду жестоких административных мер против каких бы то ни было "кружков".

Общим результатом всего этого был новый перелом в настроениях шестидесятников: тогда как одни - немногочисленные - склоняются на сторону "писаревщины", как она ими понималась, т.е. тоталитарного "нигилизма", другие все более проникаются убеждением в необходимости "перехода от слов к делу", т.е. к подготовке революции путем сближения общества, интеллигенции с народными массами. Это был конец "шестидесятничества", начало нового периода, семидесятых (опять-таки, говоря условно) годов. Новый императив - обращение к "народу", сближение интеллигенции с "народом" вел за собой вопрос, что, собственно, представляет из себя "народ", а в сущности вызывал потребность реабилитации народа, восстановления "народнического мифа", созданного славянофилами, который, казалось бы, уничтожили раньше "очеркисты". Конечно, этот миф требовалось перекрасить в согласии с мировоззрением "передовых" людей. Для Тютчева, для Достоевского русский народ был "народ-богоносец", хотя, впрочем, как хорошо известно, у Достоевского в качестве "идеального русского человека" не показан ни один "человек из народа". Воплощением "русского духа", духа "народа-богоносца" у него являются старец Зосима, князь (впрочем, не слишком похожий на настоящего князя, - Достоевский не знал русской аристократии) Мышкин, Алеша Карамазов, сын дворянина-помещика. Но уже Белинский в своем письме к Гоголю нападает на этот миф: "Вглядитесь попристальнее и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации, но религиозность часто уживается с ними... (и он приводит в пример Францию). Русский народ не таков: мистическая экзальтация не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме, и вот в этом-то, может быть, огромность исторических судеб его в будущем". Трудно сказать, кого собственно подразумевает Белинский, говоря о "народе" - народ ли вообще, или народные массы? Скорее, первое. Как бы то ни было, новые "очеркисты": Засодимский, Петропавловский (Каронин) такие же позитивисты, реалисты, что и их предшественники, единомышленники Добролюбова, Чернышевского, Писарева, что касается идеологических основ их мировоззрения, в сущности, поскольку дело идет об их представлении о "народе", т.е. о крестьянстве, не так уж расходятся с создателями мифа о "народе-богоносце". И для них мужик - воплощение всяких християнских добродетелей, а значит, вполне подготовлен к усвоению прогрессивных идей и к сотрудничеству с интеллигенцией в деле переустройства России на началах интегрального социализма. Доказательством служит его приверженность к общинному строю и быту. Вера в прочность этого быта и его устоев была слишком соблазнительна, чтобы можно было усомниться в ее истинности, хотя действительность, как увидим ниже, была против нее. Она объединила новые поколения интеллигенции, потомков "шестидесятников" в точном значении этого слова, послужила толчком к ряду новых общественных движений.

Я говорил до сих пор о тех проявлениях духовной направленности шестидесятых годов, какие характерны именно для этого периода, позволяют выявить его собственную природу. Но этим вопрос еще не исчерпывается. Наряду с движениями, связанными с именами Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Писарева, уже с начала эпохи великих реформ возникает новое движение, охватывающее постепенно все более широкие общественные круги и сохраняющее свой характер, свою, так сказать, индивидуальность вплоть до последней русской революции. Я имею в виду то движение, руководителями которого были так называемые "земцы", участники в деятельности органов областного управления, хотя в действительности кроме них значительную роль в этом движении играли и городские деятели. Говоря вообще, в этих общественных кругах - высшего, средневысшего, среднего, отчасти и низового дворянства, высшей и средней буржуазии - преобладали за весь указанный период, начиная с эпохи великих реформ и до Октябрьской революции 1917 года, умеренно либеральные настроения, преимущественно "западнические", поскольку большинство сознательных людей - "интеллигенции" - из этих кругов домогались перехода от режима самодержавия к конституционному, по западно-европейскому образцу. То, что именно этого рода политические вопросы были в центре внимания этого слоя интеллигенции, было обусловлено уже самим родом деятельности, которой они отдавались. Как было уже сказано, подготовка к крестьянской реформе была ведена при участии депутатов от областных дворянских комитетов. Проекты реформы, выработанные ими, были доставлены в редакционную комиссию, которой было поручено составить окончательный план реформы. Однако, к участию в работе этой комиссии депутаты от дворянства привлечены не были. Реформа, как мы видели, удовлетворяла интересы дворянства в ущерб крестьянским, была в соответствии с желаниями большинства дворян-помещиков, выраженными в их проектах. Однако, далеко не все дворяне оставались и в то время "крепостниками" по своим убеждениям и домогательствам. Уже тогда культурные люди из среды дворянства настаивали на желательности, чтобы правительство считалось с общественным мнением. За крестьянской реформой последовали земская и городская.

Вот тогда-то в дворянских кругах зарождается и получает довольно широкое распространение идея перехода от бюрократического самодержавного режима к конституционному. Значительная часть дворянства все еще была настроена крепостнически. Убедившись, что ликвидация права собственности помещика на крестьянина - дело решенное, дворяне-крепостники все же рассчитывали, что им будет возможно добиться сохранения своих прав на землю и своих сословных привилегий. А для этого им было бы необходимо получить возможность противоборствовать тем настроениям, какие в первую стадию эпохи великих реформ были в силе в правительственных кругах, направленных против принципа сословности. Поэтому в дворянских комитетах возбуждался вопрос о желательности настаивать перед царем на привлечении представителей дворянства к участию в правительственной деятельности. Здесь мы снова встречаемся с примером, свидетельствующим об аналогичности процессов падения "старого режима" в России в XIX-ом и начале XX-го века и во Франции XVIII-гo, где главными очагами распространения конституционной доктрины были парламенты со своими "remontrances", направленными чаще всего против каких бы то ни было мероприятий королевского совета для ликвидации остатков феодального режима; однако мотивировались отказы регистрировать королевские декреты ссылкой на то, что они, парламенты, являются выразителями "общенародной" воли. И подобно тому, как Вольтер в пору, когда антагонизм между парламентами и королевским советом достиг высшей точки своего напряжения, явил себя сторонником "просвещенного деспотизма", так и лучшие представители славянофильства - Иван Аксаков, сторонник принципа бессословности, Юрий Самарин, убежденный в "историческом праве" крестьянства на землю, - выступили решительно против конституционных домогательств дворянских комитетов, явили себя защитниками самодержавия в том виде, в каком оно было, считая, что в данный момент опасно подымать вопрос о Земском соборе, сколь высоко ни ценили славянофилы это учреждение⁷.

Впрочем, опасения дворянства были напрасны. Эгалитарные идеи далеко не были преобладающими в правительственных и дворцовых сферах. Как мы видели, крестьянская реформа была проведена в соответствии с желанием большинства дворян-помещиков, выраженным в их проектах, удовлетворяла практические интересы дворянства в ущерб крестьянским. За крестьянской реформой последовали земская и городская, - и лишь на поверхностный взгляд эти реформы можно считать проведенными на основе принципа бессословности. Выборы гласных (т.е. депутатов) в уездные и губернские земские собрания, членов земских управ (постоянных органов управления) производились на основах имущественного ценза, определенного так, что большинство мест всегда принадлежало крупным землевладельцам-дворянам; а кроме того, так как должности эти не оплачивались, то, естественно, занимать их могли только люди известной категории. На имущественном цензе основывались и выборы гласных городской думы (т.е. совета) и членов городской управы: здесь руководящую роль играли опять-таки дворянство и крупная буржуазия. Органам областного самоуправления было поручено открывать школы, больницы, благотворительные учреждения, заниматься улучшением местных путей сообщения, усовершенствованием способов землепользования и т. под. Однако, их право обложения населения необходимыми для всего этого податями было крайне ограничено; правительство же оказывало им лишь ничтожную денежную помощь. Губернским собраниям и управам было запрещено сноситься между собой по общим для них вопросам, хотя бы и чисто практического свойства. Еще при выработке проекта земской и городской реформы министр внутренних дел Валуев подал совет о привлечении депутатов от органов областного самоуправления в известные сроки в Государственный совет для общего обсуждения вопросов, касающихся местных практических нужд. Но план Валуева не был принят во внимание царем. Все это вместе, естественно, приводило как либерально, так и консервативно настроенных людей из среды дворянства и буржуазии к убеждению в недостаточности этих реформ, в желательности - и необходимости - "увенчания здания", т.е. создания органа народного представительства для перехода от самодержавного к конституционному режиму. Самарин и теперь продолжал вести борьбу с этими настроениями, поскольку они - в чем он был прав - до известной степени обуславливались все теми же домогательствами значительной части дворянства сохранить за собой, насколько это было возможно после уничтожения крепостного права, свои сословные привилегии. Но он ошибался в своей вере в демократическое самодержавие, в возможность после ликвидации дворянства как привилегированного сословия осуществления славянофильского идеала "единения царя с народом". Он, как и прочие исповедники славянофильской доктрины, не понял, что самодержавный режим уже безвозвратно изживал себя, недооценил жизненности тех настроений, какие охватывали все более широкие общественные круги, того подъема общественного духа, который был вызван реформами, обусловившими коренные перемены во всей социальной структуре России.

Сколько ни ограничена была область компетенции органов местного самоуправления, сколь ни скудны были финансовые средства, которыми они располагали, все же сознательные люди из кругов дворянства и буржуазии, проникнутые чувством своей ответственности перед народом, отдавались общественной деятельности в этих рамках и делали все, что могли. Земская реформа обусловила усиление спроса на людей, занимавшихся свободными профессиями: учителей, лекарей, ветеринаров, агрономов, инженеров, архитекторов, статистиков и т.д. Это были почти исключительно "разночинцы" или мелкие дворяне. Жалованье их было нижтожное, что понятно, имея в виду сказанное. Одни из них брались за работу из нужды, но были и такие, более или менее зажиточные, которые шли на работу в земствах бескорыстно, повинуясь категорическому императиву того времени - сблизиться с народом, служить народу, работать на пользу народа.

Вообще, возвеличение труда - доминанта настроений того времени, труда для всех, не только для себя. Человек - это гражданин. "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан", - сказал Некрасов. Труд как нравственный долг - основная идея Что делать? Чернышевского. И замечательно, что к концу шестидесятых годов даже Чернышевский уже не вполне удовлетворял читателей. Так например, Шелгунов, выразитель настроений того времени, весьма влиятельный критик и публицист, в своей статье Русские идеалы, герои и типы (в журнале Дело, 1868 г.) возражал против безоговорочно положительной оценки Что делать?, данной Писаревым. Писарев не заметил слабых сторон романа: его герои тем-то и не являются безусловно положительными типами, что они хотят быть "героями", а не простыми людьми; они отдают слишком много значения своему "я" в ущерб другим "я", а значит - они неспособни к коллективной деятельности. Каждый из них действует по своей собственной воле, по своему почину. Вера Павловна открыла кооперативную мастерскую, но в ней она играет роль "ангела-хранителя", без которого мастерская не могла бы существовать. Такие "герои" нам теперь не нужды. Пора положить конец периоду "героев", литература должна обратиться к "коллективному человеку". "Пусть романисты и публицисты покажут нам, какие результаты могут быть получены при коллективных усилиях множества простых людей".

Коллективный труд стирает различия между людьми, осуществляет полностью начала равенства. Этот "аскетизм в миру", присущий "святому времени", как назвал шестидесятые годы Чехов, чрезвычайно близок к аскетизму "меньших братьев" Франциска Ассизского и его первых последователей. С полным основанием уже давно шестидесятые годы характеризовались как период, когда русская интеллигенция сплотилась в "орден", подобный духовно-рыцарским, или францисканскому и доминиканскому. Если в начале этого периода в центре внимания была проблема эмансипации личности, освобождения ее от семейного гнета, от всех бытовых предрассудков, разумеется, также и от правительственного гнета, о чем трудно было говорить открыто, что выражено в критических статьях Добролюбова: Когда же придет настоящий день?, Светлый луч в темном царстве; если одно время под влиянием всего, что сулило надежды на скорое наступление революции, поклонники Писарева склонялись, не понимая, впрочем, своего учителя, к проповеди эгоизма, солипсизма, то к концу шестидесятых и в начале семидесятых годов все это отходит уже на второй план, оттесняется теми требованиями, которые выдвинул Шелгунов.

Оставался открытым вопрос: что надобно разуметь под работой на пользу народа? Одни, как мы видели, отдавались "малым делам", работе в земских и городских учреждения; другие относились к такого рода деятельности отрицательно, считая, что всякие по необходимости ничтожные улучшения в народном быту не могут удовлетворить житейских нужд простонародья, а вместе с тем, однако, кроют в себе ту опасность, что могут способствовать угасанию бунтарских, революционных настроений в широких народных массах: вера в социальную революцию возродилась в кругах новых поколений интеллигенции. Это выдвигало новый вопрос: как следует вести подготовку к этой революции?

Руководящая роль в этом отношении принадлежала русским политическим эмигрантам. Ведь только они были в условиях, дававших возможность открыто высказывать свои мнения. Уже было отмечено, как сильно было влияние Герцена на "шестидесятников" в начале этого периода. Но оно длилось лишь недолгое время. Скоро престиж его сильно понизился по причине, о которой следует сказать несколько слов, столь она показателна для подтверждения сказанного выше об истории, как "истории недоразумений", с чем необходимо считаться историку, ставящему себе целью уяснить как протекал тот или иной исторический процесс, не довольствуясь схематическим начертанием его. В одной своей статье в Колохоле, напечатанной в 1861 г. под заглавием Very dangerous, Герцен осуждал публицистов Современника за их нападки на людей более умеренного лагеря, группировавшихся около Отечественных записок, находя тон этих нападок бестактным, незаслуженно грубым и считая, что они могут толкнуть правительство на преследования тех, кто им подвергаются. Уж не рассчитывают ли сотрудники Современника заработать себе Станислава на шею? - спрашивает иронически Герцен. Это было тяжким ударом для них. Чернышевский отправился в Лондон, чтобы объясниться с Герценом. К чему привела их встреча, об этом нет никаких данных. С этого началось охлаждение в отношениях между Герценом и русской интеллигенцией, Герцену недоставало тех свойств, какие требуются в моменты напряжения, кризиса в сознании и в бытовых отношениях - фанатизм, нетерпимость ко всякой ереси: мы видели, что в своих "врагах" он был готов видеть "друзей", и он с сожалением вспоминал о своем разладе с Грановским. Он сохранил дружеские отношения с людьми, не разделявшими его радикализма, с И. С. Тургеневым, с В. А. Боткиным. Он умер в 1870 г., но уже раньше он был словно забыт русской интеллигенцией. Ее руководителями стали тогда: для одних - Михаил Бакунин, для других - Пётр Лаврович Лавров. Бакунин уехал за границу в 1840 г. Там он перекинулся от правого гегельянства к левому, стал убежденным анархистом, в 1848 г. он был одним из инициаторов Дрезденского восстания; после его провала отправился в Австрию, где также пробовал заняться революционной деятельностью, был арестован, приговорен к смертной казни, но по требованию русского правительства выдан русским властям. В России был посажен в Шлиссельбургскую крепость, затем выслан на Дальний Восток; оттуда в 1860 г. бежал в Америку, вскоре переселился в Европу, сперва в Англию, затем в Швейцарию, где, в городе Локарно, и прожил до своей смерти (1873 г.). Бакунин был типичнейший человек сороковых годов, "кружковец", что хорошо понял Тургенев, - сам участник его Премухинского кружка, - изобразивший его под именем Рудина. В сущности, Бакунин знал хорошо только свой "кружок". Замечательна его переписка с братьями, сестрами и родственниками. В ней он являет себя как духовный руководитель близких ему людей, их, так сказать, исповедник. Вопросы общественно-политического характера Бакунин разрешал, строго следуя гегельянскому дедуктивному методу, так же, как и вопросы морали, самовоспитания, самосовершенствования. Не считаясь с собственным жизненным опытом, он убедил себя в возможности радикальной мировой революции путем конспиративной деятельности отдельных кружков: вызвать где-либо местное восстание, которое завершится уничтожением всех, каких бы то ни было элементов "государственности", и революционный пожар распространится повсюду. Необходимо только быть в этом отношении последовательным до конца. Бакунин, одновременно с Марксом и Энгельсом, был одним из основателей І-го интернационала. Но сразу же между ними и Бакуниным наступил разлад: Бакунин никак не мог согласиться с тактикой Маркса и Энгельса, а тем более - Лассаля и его группы, допускавших участие социал-демократов в политической жизни какой-либо страны, требовавших образование легальной социал-демократической партии. Один из умнейших участников в новом, "народническом" движении, охватившем молодежь начала 70-х годов, Дебогорий-Мокриевич, бывший, впрочем, короткое время в личных сношениях с Бакуниным, свидетельствует, что именно эта решительная антигосударственность Бакунина привлекла к нему русскую молодежь в пору правительственной реакции, упразднения университетской автономии тогдашним министром народного просвещения Дим. Толстым, преследования всяких студенческих кружков и всего прочего, что, естественно, вызывало в этой молодежи ненависть к правительству, подготовило почву для проникновения в ее круги бакунинской идеи полного отрицания "государственности". В 1868 г. студент Нечаев и журналист Ткачев образовали в Петербурге конспиративный кружок, ставивший себе задачей вести пропаганду среди студентов, а также низших общественных слоев, чтобы увеличить число людей, готовых к революции. Так создалась целая сеть подобных кружков во многих городах. Власти были осведомлены об этом. Начались аресты членов нечаевского кружка. Нечаев бежал за границу в Швейцарию, вошел в сношения с Бакуниным, подпал под его влияние. По указанию Бакунина Нечаев, тайно вернувшийся в Россию, реорганизовал свое общество на началах строжайшей дисциплины, беспрекословного подчинения его членов их руководителям. Один из членов нечаевской организации в Москве, студент Иванов, отказался от этого. По распоряжению Нечаева он был убит своими сотоварищами. После убийства Иванова Нечаев снова бежал в Швейцарию, но по требованию русских властей был возвращен в Россию, посажен в тюрьму, где и умер. "Нечаевское дело" произвело тяжелое впечатление на общество. Однако, это не подорвало престижа Бакунина, хотя Нечаев, собственно, следовал его методу.

Бакунин настаивал на значении "действия" в качестве средства пропаганды - "propagande par le fait", отсюда - "парлефетизм", как тогда называли бакунинскую тактику. К "массовому человеку" он относился с пренебрежением и не считал нужным добиваться пробуждения в нем сознательного отношения к действительности. Напротив, Лавров требовал именно этого: условием возможности радикальной революции он считал повышение умственного уровня широких общественных кругов путем пропаганды социалистических, революционных идей; на это, конечно, требовалось время: Лавров не верил в возможность наступления революции в любой момент в результате толчка, сообщенного каким-нибудь местным восстанием. Он издавал в Швейцарии журнал Вперед, в котором пропагандировал свои идеи.

Расхождение между Лавровым и Бакуниным, "лавристами" и "бакунистами", сводилось к вопросам тактики. Идеальная цель их, как и Герцена, и - как мы видели - разных славянофилов, была общая: свободное общество, свободное от всех элементов принуждения, юридизма, "государственности", подобное Царству Божию Св. Августина, а значит, свободное и от гнета принципа частной собственности. Все они, сознательно или бессознательно, были анархисты и коммунисты. И все прониклись убеждением, что именно на русский народ возложена миссия первым осуществить этот идеал. Для периода с конца 60-х годов и до начала 80-х характерно преобладание убеждения, что путь к осуществлению этого идеала - коренная социально-политическая революция.

С гениальной проницательностью, но вместе с тем во многих отношениях крайне односторонне, с грубой несправедливостью, духовный климат этого периода охарактеризован в Бесах Достоевского. Гениально усмотрение преемственной связи между "людьми сороковых годов" и шестидесятниками: Нечаев (Пётр Верховенский) - сын Грановского (Степана Трофимовича). Но Грановский у него столь же злостно и незаслуженно окарикатурен, как и Тургенев (в лице Кармазинова), Гоголь (в лице Фомы Опискина в Селе Степанчикове). Отвратительный, бессердечный эгоист, делающий свое дело чужими руками, Пётр Верховенский имеет мало общего с Нечаевым, фанатиком своего дела, человеком железной воли (впрочем, Достоевский признавал, что Нечаев был ему совершенно неизвестен). Гениально понята Достоевским всесторонность движения "сороковых годов" и вместе с тем общность отдельных духовных стремлений того времени, что и воплощено им во "всечеловеке" Ставрогине: если "нигилист"-конспиратор Верховенский - его "обезьяна", то ведь и идеалист Шатов, антипод Верховенского, обязан своей верой в "народ-богоносец" ему же, Ставрогину. Верно, хотя и чрезмерно преувеличенно, усмотрена абстрактность, отвлеченность от реальной действительности Ставрогина, "беспочвенность" этого "гражданина кантона Ури", с чем и связана его "всечеловечность", многоликость. Но ошибочно заключение, что эта "многоликость" равнозначна безличности, приводящей к обессмыслению жизни подобного "всечеловека", делающей невозможным духовное перерождение его, "великого грешника", в идеального человека, - почему Достоевский, первоначально замысливший Ставрогина, как героя романа Житие великого грешника, так и не написал этого романа: развязка Бесов, единственно возможная, - самоубийство "гражданина кантона Ури".

Пётр Верховенский, Шатов, Кириллов, сам Ставрогин - пришельцы у себя на родине, бывшие эмигранты. Местные участники кружка Верховенского - ничтожные, убогие людишки, или наивные мальчики - все одинаково ничего не смыслящие в том движении, в какое они вовлечены, сами не понимающие, почему они вовлеклись в него. Достоевский просмотрел, что как раз в пору нечаевского дела, когда он стал работать над Бесами, общественное движение превратилось из "кружкового" в массовое, и он недооценил тех импульсов, какими оно было вызвано, того страстного стремления к осуществлению его же, Достоевского, собственных идеалов, той самоотверженности, жертвенности, какие проявляли люди, вовлеченные в это движение, знавшие хорошо, что их ждет - смертная казнь, ссылка, одиночное заключение, и тем не менее не отказывавшиеся от него.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Чехов, М. 1946. [обратно]

2. В его повести Трудное время, в споре между умеренным либералом, помещиком и радикалом-разночинцем. Смысл этих споров удалось "расшифровать" К. Чуковскому в его книге Люди и книги шестидесятых годов (Ленинград, 1934), в главе: Тайнопись трудного времени. [обратно]

3. Значение шестидесятых годов как "святого времени" хорошо охарактеризовано в воспоминаниях Е. И. Водовозовой (На заре жизни): "Людей шестидесятых годов называли "нигилистами", отрицателями par excellence, но эта кличка совершенно неудачна, так как она неправильно определяет характер их деятельности, воззрений и стремлений. В эпоху нашего обновления молодая интеллигенция была проникнута скорее пламенной верой, чем огульным отрицанием. Нигилисты верили... в возможность улучшения материального положения народа, коренного преобразования всего общественного строя и водворения равенства, свободы, справедливости и счастья на земле. Люди шестидесятых годов ... нарушали общественный застой, шевелили мысль, расширяли умственный горизонт русского общества, делали его более восприимчивым к участи обездоленных и трудящихся классов... Мало того, только эпоха шестидесятых годов внесла в сознание русских людей идеалы общественного характера - бескорыстное служение родине и своему народу... Наиболее характерные из общественных идеалов того времени - идеалы демократические, получили право гражданства лишь с эпохи шестидесятых годов... Что наиболее развращало целые поколения в дореформенной России, это тогдашний взгляд на труд, как на настоящий позор. Только бурная волна демократических идеалов освободительного периода подняла труд и трудящихся на небывалую до тех пор нравственную высоту" (Москва, 1934, т. II, стр. 264 сл.). [обратно]

4. Имеется в виду IV глава Сороковые годы, где Бицилли ссылается на книгу Чижевского Гегель в России (Париж, 1939). См. комментарий Бицилли к этой ІV части (прим. мое - Г.П.). [обратно]

5. Гегель в России, стр. 257. [обратно]

6. См. об этом у К. Чуковского, Люди и книги шестидесятых годов, гл. Жизнь и смерть Николая Успенского. [обратно]

7. Борьба Самарина против реакционного "конституционализма" дворян-крепостников хорошо прослежена у Б. Э. Нольде в его книге: Юрий Самарин и его время, Париж, 1926, гл. V. [обратно]

© Пётр Бицилли
© Галина Петкова - публикация, редакция и комментарий
=============================
© Электронное издательство LiterNet, 19.09.2005
Пётр Бицилли. У истоков русской общественной мысли. Варна: LiterNet, 2005