XVI. МЕЖДУ ДВУХ РЕВОЛЮЦИЙ

Пётр Бицилли

web | У истоков русской общественной мысли

Вообще говоря, повторилось то, что было в эпоху великих реформ, но только в несравненно большем масштабе, при совершенно иных условиях. Реформы Александра II не были вызваны революцией; общества, как сплоченной, организованной величины, тогда еще не существовало; социальный вопрос, как вопрос о предотвращении хронических голодовок, о материальном обеспечении нищенствующих народных масс, не выдвигался тогда еще с такой остротой; не было еще городского пролетариата, как общественной категории, обладающей своим классовым сознанием. Социализм был идеалом тесных кружков "избранных", не предметом веры и домогательств большинства русской интеллигенции и вошедших в соприкосновение с ней рабочих масс. К тому же и представления о переходе к социалистическому строю, вообще - к "лучшему светлому будущему", к наступлению "настоящего дня", были в шестидесятые годы совсем иного характера, нежели в период между двумя революциями. В пору, которую можно назвать первым русским Возрождением, интеллигенция была воодушевлена верой в прогресс, основанной на предпосылках учений "позитивистов", "эволюционистов", отожествляющих понятия "прогресса" и "эволюции", на данных биологии. В пору "второго Возрождения" в кругах интеллигенции состязаются два новых мировоззрения: новый позитивизм, материализм с его диалектическим пониманием исторического процесса, и новый идеализм с его хилиастическими, эсхатологическими, апокалиптическими чаяниями и стремлениями, - два мировоззрения, находящихся между собой в отношении полярности, диаметрально противоречивых, но все же являющихся крайними точками одногo диаметра. К концу периода между двух революций настроения этого рода становились все более напряженными; все более крепло убеждение в неизбежности конечной катастрофы, без которой немыслимо истинное возрождение; прежде всего - в неизбежности крушения существующего политического режима. С предельной, потрясающей силой выражено это в написанном незадолго до смерти (в 1909 г.), но при жизни неизданном памфлете Толстого Чингиз-хан с телеграфом¹: "Мы, русские, - заявляет Толстой, - теперь в огромном большинстве своем сознаем и чувствуем, что все то государственное устройство, которое держит, угнетает и развращает нас, нам не только не нужно, но есть нечто враждебное, отвратительное и совершенно лишнее, ни на что не нужное... С одной стороны, русский человек нашего времени особенно живо чувствует это давление (правительственное), потому что правительство, не встречая более препятствий с полной бесцеремонностью и наглостью давит, душит, убивает, запирает, ссылает всех, дерзающих не только противиться, но поднимать против него протестующий голос. С другой же стороны, особенно живо чувствует русский люд жестокость, грубость и безудержный деспотизм правительства еще и потому, что в последнее время, поняв возможность более свободной, чем прежняя, жизни, русские люди сознали, хотя отчасти, себя разумными существами, имеющими право руководиться в своей жизни своим разумом и совестью, а не волею случайно попавшего на место властвующего того или другого неизвестного человека". И для Толстого не подлежит сомнению, "что в настоящее время русский народ... вследствие совершенных и совершаемых над ним преступлений, потерял не только уважение к своему правительству, но и веру в необходимость какого бы то ни было правительства, и что скоро окажется (курсив Толстого), что он не может уже быть принужден повиноваться существующему правительству и участвовать в мерзких делах его". Толстой, впрочем, обнадеживал себя тем, что падение режима совершится без катастрофы, без революции, в которой не будет нужды, раз большинство людей просто-напросто откажется подчиняться правительству, "участвовать в его преступлениях": тогда "само собою, без борьбы падет то ужасное русское правительственное устройство, существование которого уже давно не соответствует нравственным требованиям людей нашего мира".

Строжайший моралист, Толстой не позволял себе признать неизбежность революции, как проявления "сопротивления злу насилием", склонялся, как видим, к оптимистическому утопизму, не замечая в каком противоречии находится это с его же собственным свидетельством о всеобщей ненависти к существующему режиму. С этой точки зрения, Толстой не был выразителем настроений того времени, настроений, которые, повторяю, можно охарактеризовать как "апокалиптические" - в какой бы форме они ни проявлялись, в форме ли намерения Скрябина сочинить симфонию, которая, будучи произведением абсолютно совершенным, тем самым обусловила бы конец света - ибо после нее, абсолютному космическому Духу дальше было бы уже некуда идти, или же в форме составленной Лениным большевистской "программы-maximum", предусматривавшей подготовку ко всемирной пролетарской революции, которая привела бы к полному искоренению капиталистического строя и к торжеству интегрального коммунизма. То, что Ленин, верный своему диалектическому методу мышления и хорошо знакомый с реальной действительностью, не представлял себе этого как внезапный "скачок", что он, например, допускал возможность введения социалистического режима сперва в одной стране - в России, и т. д. для нас, в данном случае, не имеет значения: важно то, что он сознавал, что эта революция неизбежно должна будет принять трагический характер.

С особой остротой предчувствие катастрофы проявлялось в промежуток между двумя революциями у Блока, и прав он был, говоря, что это предчувствие свойственно каждому сознательному человеку, хотя большинство людей обманывают самих себя, стараясь отделаться от него и уверяя себя, что все обстоит благополучно. "Я думаю, - писал он в 1908 г. (Стихия и культура), - что в сердцах людей последних поколений залегло неотступное чувство катастрофы, вызванной чрезмерным накоплением реальнейших фактов, часть которых - дело свершившееся, другая часть - дело имеющее свершиться. Совершенно понятно, что люди стремятся всячески заглушить это чувство, стремятся как бы отбить свою память... полагать, что все идет своим путем...". Его апокалиптическое переживание современности выразилось в убеждении, что есть органическая связь между историческим процессом и космическим: землетрясение в Калабрии и Мессине было для него свидетельством этого. Космическая катастрофа представлялась ему символом той общественно-политической, которая в первую очередь потрясет Россию: "Распалилась месть культуры, которая вздыбилась "стальной щетиною" штыков и машин. Это - только знак того, что распалилась и другая месть - месть стихийная и земная. Между двух костров распалившейся мести, между двух станов мы и живем. Оттого и страшно: каков огонь, который рвется наружу из-под "очерепевшей лавы"? Такой ли, как тот, который опустошил Калабрию, или это - очистительный огонь? Так или иначе - мы переживаем страшный кризис. Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа. И мы видим себя уже как бы на фоне зарева, на легком кружевном аэроплане, высоко над землею; а под нами - громыхающая и огнедышащая гора, по которой за тучами пепла ползут, освобождаясь, ручьи раскаленной лавы". "Лава" эта - народ. Обязанность интеллигенции понять это, "приять" совершившийся взрыв вулкана, требовал он после Октябрьской революции (в своем докладе Интеллигенция и революция, 1918 г.), сколь бы ни был он разрушителен: "Что же вы думали? Что революция - идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути?... Что так "бескровно" и так "безболезненно" разрешится вековая распря между "черной" и "белой" костью, между "образованными" и "необразованными", между интеллигенцией и народом?". Он не отрицает того, что эта революция несет с собой гибель множества ни в чем неповинных людей, "...но ведь за прошлое - отвечаем мы? Мы звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? - Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать "лучшие", - выражение того чувства больной совести, сознания нравственной ответственности каждого за все царящее в мире зло и является доминантой настроений лучших представителей русской интеллигенции, начиная с Радищева. Чем проникнуто творчество Достоевского, Толстого, Салтыкова, Некрасова, Чехова, Горького? "Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвлена стала". Эти слова, которыми начинается Путешествие из Петербурга в Москву Радищева, - leitmotiv русской литературы². Уничтожение старого мира для Блока - необходимое условие создания нового мира, осуществления идеала во всей его полноте: "Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного, верить не в "то, чего нет на свете", а в то, что должно быть на свете, - пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она - прекрасна". Все это высказано им в его знаменитой поэме Двенадцать, художественное совершенство которой служит неоспоримым свидетельством его искренности.

Нельзя отрицать факт, что, когда "взрыв вулкана" разразился, огромное большинство русской интеллигенции заняло позицию, противоположную той, какую занял Блок. Но те апокалиптические настроения, тот максимализм, которые выражены у Блока в Стихии и культуре тогда, до революции были господствующими: "неприятие" революции было в сущности отказом интеллигенции от того, что было предметом стремлений значительной части ее уже с давнего времени.

И это еще не все, на чем, в связи с темой настоящей работы, необходимо остановиться. Если после Октябрьской революции произошел распад русской интеллигенции на два лагеря, принявших и непринявших ее по соображениям партийного, общественно-политического характера, то до Октябрьской революции за долгий период борьбы между правительством и Государственной Думой произошел в рядах интеллигенции распад совершенно другого рода: от всех ее фракций, вовлеченных в эту борьбу, отмежевалась небольшая группа выдающихся ее представителей, объединившихся своим участием в сборнике Вехи, причем этот их отход отнюдь не был обусловлен разногласиями по вопросам, относящимся к сфере политики. Образование этой группы "веховцев" или "вехистов", как их прозвали иронически, - это были Бердяев, Франк, Струве, Булгаков, Гершензон и несколько других - вызвало настоящий скандал. Их упрекали в измене делу, которому они служили до сих пор (напоминаю, что двое из них - Булгаков и П. Струве - были в свое время ортодоксальными марксистами, Струве позже отошел от марксизма, но, как уже было упомянуто, вел, пребывая в эмиграции, энергичную борьбу против правительства), в консерватизме, реакционерстве, - одно из тех бесчисленных недоразумений, какими полна история. Отход "веховцев" от участия в работе оппозиционных партий мотивировался тем, что, с их точки зрения, деятельность всех этих партий была недостаточно революционной, именно потому, что была направлена к осуществлению известных практических требований, политических, экономических реформ и - только всего; что участники в ней забывали в сущности о цели подлинной революции - духовного, морального перерождения человечества. С точки зрения "веховцев", и переход от буржуазно-капиталистического режима к социалистическому был бы не чем иным, как подменой одних изветшавших жизненных устоев другими, не менее изветшавшими: будучи осуществлен на деле, социализм, имеющий в качестве своей идеологической основы материализм, позитивизм, все что держится на научных предпосылках, выработанных благодаря отказу от стремления к постижению вечных духовных истин, Абсолютного, Всеединства, - тем самым обречен на опошление, на создание нового "мещанства" с его "посредственностью", бездуховностью; другими словами, такая революция не создаст ничего нового, сохранит все старое, изжитое, загнивающее - только в других формах. "Не только, - говорит Бердяев, - русские коммунисты не отрицают буржуазный мир и буржуазные идеи и добродетели, наоборот, коммунисты и есть первые настоящие русские буржуа, превращавшие Россию в буржуазное царство, - отрицают буржуазный мир и буржуазные идеи и добродетели русские религиозные люди, русские мыслители, великие русские писатели, Хомяков и Вл. Соловьев, Достоевский, Толстой, К. Леонтьев и Н. Федоров, и все, все, кто причастен к русской идее. Против буржуазного духа восстает не русский коммунист, а русский cтранник..."³. Насколько это несправедливо - слишком очевидно. Впрочем, в связи с темой настоящей работы это не имеет значения. Со своей стороны, Булгаков настаивает на том, что его "отступничество" от марксизма не было разрывом с Марксом, напротив - проявлением верности тому, что - пусть сам Маркс не отдавал себе в этом отчета - было в основе его учения, его профетизму, милленаризму, чаянию перехода человечества "от царства необходимости в царство свободы", т.е. уничтожения не только буржуазных, капиталистических и т. под. жизненных устоев, но вообще всех, на каких за всю свою историю держалось человечество, реализации во всей его полноте Августинова Града Божия на земле, т.е. идеального строя, какого человек, живущий среди никогда не подвергавшихся выкорчевыванию "плевелов", не в состоянии вообразить себе, недаром Маркс ни слова не сказал о том, как устроить жизнь после коренной пролетарской революции в бесклассовом, освобожденном от железных оков экономических законов, обществе.

Потому-то Булгаков и отнесся отрицательно к Октябрьской революции, что она не была коренной революцией, что она не привела к перерождению человечества: "Произошло, - говорит он устами одного из участников его философского диалога, - то, что Россия изменила своему призванию, стала его недостойна, а потом пала... Происходящее ныне есть как бы негатив русского позитива: вместо вселенского соборного человечества - пролетарский интернационал и федеративная "республика"⁴.

Очевидна аналогия между этим движением, имеющим свои истоки, - так же, как и творчество Блока, - в учении Вл. Соловьева и романтизмом после Французской революции, выразившемся ярче всего в учении Жозефа де Местра. Недоразумением было и то, что и он был причислен к лагерю "реакционеров", хотя Сен-Симон и Огюст Конт с полным основанием считали себя его учениками и последователями. И все же нельзя отрицать и глубокого различия между "веховцами" и Жозефом де Местром или Шатобрианом. Ведь учение Жозефа де Местра могло бы быть и было - использовано и подлинными реакционерами, "les ci-devant", которые хотели повернуть колесницу истории назад, восстановить свои прерогативы, чего никак нельзя сказать об учении Бердяева, Булгакова. Их отрицательное отношение к последней русской революции не имеет ничего общего с тем, какое она вызвала в кругах русской интеллигенции, как и в кругах русских "ci-devant", "лишенцев". К "веховцам" можно было бы применить, перефразируя ее, знаменитую формулу - plus royalistes que le roi: более большевики (в смысле - максималисты), чем сами большевики. Их неприятие революции было в своей основе тем же самым, что ее приятие Блоком, Андреем Белым, Виктором Хлебниковым. Вся разница лишь в том, что, например, Блок увидел во главе "двенадцати" Иисуса Христа; "веховцы" же не увидели его. И нельзя не отметить, что к первой революции Блок отнесся так же, как и они, и исходя от тех же мотивов.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Опубликован впервые в альманахе Минувшие дни, Ленинград, 1927. [обратно]

2. Это хорошо подмечено и выражено Бердяевым в его статье Русская религиозная идея в сб. Проблемы русского религиозного сознания, стр. 125: "Вся русская литература проникнута болью о страданиях народа, человечества и мира, вся она внутренне движется жаждой избавления и спасения... Гоголь, Достоевский, Толстой мучатся человеческой судьбой, ищут спасения... Так было у Чаадаева, у славянофилов, у Вл. Соловьева, у К. Леонтьева, у Н. Федорова и им подобных. Но и в другом лагере, в лагере революционно-атеистическом, у Белинского, Герцена, Чернышевского, Бакунина, Михайловского, Лаврова и им подобных, было в секуляризованной форме искание спасения народа и человечества, избавления от мук и страдания". [обратно]

3. Цит. выше статья в сб. Проблемы русского религиозного сознания, стр. 97 и сл. [обратно]

4. На пиру богов, София, 1921, стр. 11. [обратно]

© Пётр Бицилли
© Галина Петкова - публикация, редакция и комментарий
=============================
© Электронное издательство LiterNet, 06.10.2005
Пётр Бицилли. У истоков русской общественной мысли. Варна: LiterNet, 2005