I. ОСНОВНАЯ ПРОБЛЕМА

Пётр Бицилли

web | У истоков русской общественной мысли

Всякая подлинная история, сказал Бенедетто Кроче, есть современная история; в противном случае это не история, а хроника, летопись, пассивная регистрация "фактов". Иначе и быть не может. Сколько бы ни старался историк, желая истолковать прошлое, быть объективным, беспристрастным, изобразить прошлое таким, каким оно было в действительности - wie es eigentlich gewesen (слова Ранке), он все же видит это прошлое под своим углом зрения. В истории ничто не падает с неба, настоящее кроется в прошлом, а поэтому прошлое выявляется в настоящем. То, что в данный момент поглощает наше внимание, что для нас представляется наиболее значительным, проливает новый свет на прошлое. Не может быть спору о том, что самое значительное в наши дни это - последняя русская революция. Ею открывается новая эра, "новый эон" и притом не только для России, для бывшей Российской империи, превратившейся в Союз Советских Социалистических республик, но и для всего "европеизировавшегося" цивилизованного мира. Было бы неверно проводить в этом отношении параллель между русской революцией и французской конца XVIІІ-го века. Сколь бы ни была значительна эта последняя, она все же только упрочила положение социального класса, фактически уже давно игравшего главную роль на исторической сцене, - буржуазии, она была завершением работы, ведшейся правительством и обществом в пору "старого режима", что прекрасно понял и выразил уже Токвиль. Она не создала "нового человека". В этом, в создании "нового человека", нового общественного сознания, новой культуры - значение русской революции. Что это факт, а не просто мой домысел, в этом может убедиться всякий, кто прочтет замечательную книгу A. C. Макаренко Педагогическая поэма, мемуары одного из создателей "нового человека", достоверность которых не подлежит сомнению: автор называет людей, относившихся отрицательно к его методам перевоспитания, порученных ему детей и юношей - "беспризорных", "малолетних преступников", людей, для которых его деятельность была в противоречии с принципами большевизма, как они их понимали, их собственными именами; и если бы он извратил факты, если бы он не добился - как он рассказывает - того, что он поставил себе целью - перевоспитать "малолетнего преступника", "дефективного" ребенка или юношу, так, чтобы он сознавал себя органической частью коллектива, проникся чувством моральной ответственности перед обществом, его бывшие антагонисты легко могли бы его опровергнуть. Русская революция в истории европейского мира имеет с этой точки зрения свою аналогию только в христианской революции, положившей конец "античности", открывшей "новую эру" этому миру.

Показательно, что один из виднейших мыслителей нашего времени, покойный Бердяев при всем своем отрицательном отношении к русской революции все же понял ее грандиозность, ее глубокую значительность, ее жизненность, поскольку она уничтожила то, что уже изжило себя, что надлежало быть уничтоженным.

"Кончилась барская, господская Россия и все тленное и грешное в ней не может быть возрождено... Русскому дворянству, как классу и сословию, никогда не будет возвращено то социальное значение, которое оно имело в прошлом. Никогда не вернет себе старого своего положения и русская буржуазия. В этом отношении произошел не внешний, а внутренний переворот"¹.

И Бердяев понял, что эта революция не только местная, что она проявление исключительного по своей глубине мирового кризиса: "Я думаю, что не только произошла революция в России, но происходит и мировая революция. Происходит мировой кризис, подобный падению античного мира. И желать возвращения к тому состоянию мира, которое было до катастрофы мировой войны, - значит совершенно не отдавать себе отчета в том, что происходит, не иметь исторической перспективы. Изжиты основы целой исторической эпохи. Все основы жизни потрясены, обнаружилась ложь и гнилость тех систем, на которых покоилось цивилизованное общество XIX и XX века"².

Но как христианская революция была завершением движений, развивавшихся в кружках объединявшихся "религиями мистерий", культами умирающих и воскресающих богов (как это показано в знаменитом исследовании Ф. Зелинского (Соперники христианства), так и большевистская Октябрьская революция была завершением движений, объединявших русскую интеллигенцию с тех пор, как создалась эта общественная категория. Недаром этот русский "варваризм" - "интеллигенция", перешел и в европейские языки. Он не имеет в них своих эквивалентов: "интеллигенция" в общем словоупотреблении, как известно, не то же самое, что общественный слой, объединяющий всех получивших образование людей: "интеллигент" - это "прогрессивно мыслящий" человек, относящийся отрицательно к существующему общественно-политическому строю. И этим еще не все сказано. Важно то, что значительная часть русской интеллигенции, с тех самых пор, как в России создалось светское общество, возникла светская культура, была расположена максималистически, что ее идеалом был строй, в котором отсутствуют какие бы то ни было элементы начала внешней принудительности: это-то и было то общее, что усмотрел уже Герцен у западников и славянофилов, что он выразил в своей знаменитой формуле о "двуликом Янусе"; более того: сколь ни были остры конфликты, например, между "консерваторами"-славянофилами и "нигилистами", как "консерваторы" именовали своих противников - "шестидесятников" (беру все эти термины в кавычки, столь они условны: далее постараюсь их уточнить), один из умнейших людей поры "шестидесятников", Чернышевский сумел увидеть немало общего между людьми своего собственного лагеря, коммунистами и славянофилами. Это общее было - мечта о "новом эоне", о перерождении человечества, о переходе от "царства необходимости" в "царство свободы". Расхождения были только по вопросу о том, как это будет, - или должно быть, могло бы быть, - достигнуто.

Сам собой возникает вопрос: почему именно в России сен-симонизм с его верой в "новое христианство", в "золотой век", который не "за нами", а "перед нами", фурьеризм, а впоследствии и марксизм, пустили так глубоко свои корни, дали толчок массовым общественным движениям. Ничего нет легче, как объяснить это "русским духом", следуя методу мольеровского героя, объяснявшего, почему снотворное средство нагоняет сон, тем, что ему присуща virtus dormitis, и забывая о том, что понял уже гениальный Жан Боден, а именно, что национальный характер, "народный дух" не есть некоторая "субстанция", a результат комплекса различных обстоятельств, в силу чего этот "дух" постоянно изменяется. Если отрешиться от этого наивного отождествления коллектива, каковы народность, нация, с индивидуальной особью, от этого восходящего к временам "первобытной культуры" антропоморфизма, легко будет увидеть, что в действительности, то, что принято называть "национальным" - или "народным" духом, Volksgeist, не что иное, как "дух" того общественного класса, который в данный период играет руководящую роль, "задает тон" всем другим общественным слоям. Говоря вообще, за весь период, который принято звать новым временем, в Западной Европе эту роль выполняла буржуазия. В этом отличие России от Запада. Я не хочу сказать этим, что в России не было буржуазии. Было бы ошибкой утверждать, что в этом отношении Россия отстала в своем развитии от Западной Европы. Натуральное хозяйство в России никогда не вытесняло начисто денежного. Городская жизнь, действительно, замерла после татарского нашествия. Однако вскоре она стала восстанавливаться. С XVI-гo века развивается товарообмен с Западом, а также и с Востоком; одновременно укрепляются связи этого рода между отдельными областями внутри государства; отмечается прирост городского населения, процесс возникновения новых торгово-промышленных центров: около города в буквальном смысле слова, огороженного стеной "кремля" административного центра, возникают "посады" - то же самое, что "faubourg", "forus burgus", где население, "посадские люди" рассматриваются как особая социальная категория - упоминаю об этом, чтобы засвидетельствовать известную закономерность исторического процесса в этом отношении. Во всяком случае, со второй половины XІII-гo века, а в особенности после петровской реформы, Россию уже никак нельзя считать "аграрной по преимуществу" страной. Начать с того, что и сами помещики нередко заводят у себя промышленные предприятия, эксплуатируя таким образом крестьянский труд. Сильный толчок социально-экономическому развитию в России в этом направлении был дан крестьянской реформой 1861 г., повлекшей за собой обеднение значительной части крестьянства (почему, об этом будет сказано ниже), что обусловило массовый прилив крестьян в города в поисках работы. Вообще говоря, время формирования в России того социального строя, что зовется обществом, время возникновения светской культуры совпадает со временем значительного численного роста торгово-промышленного класса, различных слоев буржуазии, купечества, "мещанства", вовлеченных не только в ремесленную работу, в торговлю по лавкам, но зачастую и в деятельность капиталистического характера. Этой социальной категории присущ тот же "буржуазной дух", который характерен для западно-европейского буржуа, бюргера, дух умеренности, практичности, с его культом "посредственности", "золотой середины". "От добра добра не ищут" - этa формула, выражающая всю буржуазную мудрость, всецело совпадает с "le mieux est l'ennemi du bien" - еще одно доказательство ошибочности противопоставления в этом отношении России Западу.

Но все же даже в пору, казалось бы, полной европеизации России, в пору русской экспансии в направлении к Дальнему Востоку, пору "гражданства", развития капиталистического хозяйства и связанной с этим империалистической политики, "буржуазный дух" не отождествляется в России с "русским духом". Почему? На это нетрудно найти ответ, если отвлечься от тех антропоморфических предрассудков, о которых речь была выше. На Западе буржуа, ремесленник или торговец, имевший дело не только с постоянными клиентами, но и с "рынком", тем самым вовлекавшийся в кредитные сделки, по необходимости должен был учиться грамоте, что в средние века значило латинскому языку, потому что это был тогда общий письменный язык, а тем самым, хотел или не хотел, приобщался к античному наследству, к тому, что Ренан назвал "греческим чудом". Так на Западе города стали первыми сколько-нибудь значительными очагами светской культуры: так по образцу "классического", латинского языка городская интеллигенция создала общие новые, национальные языки. Из этих общественных слоев и вербовались чиновники, судьи: из этой среды вышли почти все наиболее видные деятели во всех сферах культуры. Не то было в России. Здесь обучение грамоте не приводило "мещанина" в соприкосновение с "греческим чудом", а поэтому не вызвало в нем стремления к просвещению. Его культурный уровень в пору появления комедий Островского был приблизительно тот же, что и несколькими веками раньше. Люди, выходившие из этой среды, добивавшиеся образования, порывали с ней, занимали по отношению к ней враждебную позицию.

Светская культура зародилась в России в кругах дворянства. Дворянам принадлежит заслуга создания общего языка на основе того, "каким мы говорим" - формула Карамзина ("мы", т.е. "благородные" люди), - путем "упражнения в хорошем слоге", под чем подразумевались переводы преимущественно романов, но также нередко и научных книг, переписка с друзьями, писание дневников, мемуаров - памятников этого рода, восходящих к XVIII-му веку, сохранилось множество. Культурные люди из низших общественных слоев - Ломоносов, из зажиточного свободного крестьянства ("государственных" крестьян), Николай Новиков, из высшего слоя московского купечества, и др. - составляют исключение. Из дворянской же среды вышли и декабристы, первые после Радищева и Новикова представители русской "интеллигенции" в вышеупомянутом значении этого термина.

Образование тайных обществ, члены которых - хотя и далеко не все - приняли участие в революционной попытке 14 декабря 1825 г., является одним из важнейших событий в истории России, открывает собой новый период, период, так сказать, скрытой революции, длившейся от начала XIX-го века до 1905 года, - нечто не имеющее себе аналогий в истории европейского Запада: немало трудов посвящено "революционному духу" во Франции XVІІІ-го века, но здесь в действительности мы имеем дело со своего рода каламбуром. О "революции" руководители общественной мысли во Франции упоминали нередко. Однако термин "революция" в их словоупотреблении имел совсем не то значение, какое он приобрел, когда Франция вступила в период подлинной революции: под "революцией" они разумели реформы, какие сами собой уже давно напрашивались и которых правительство было не в силу осуществить вследствие упорной оппозиции новой аристократической касты, "noblesse de robe", располагавшей в парламентах фактическим правом veto.

Не то в России. Здесь, за весь указанный период, царил действительно "революционный дух" в точном значении этого слова. Сам собой напрашивается вопрос - почему и как он возник в общественных кругах, которые как раз тогда, казалось бы, были привилегированными не только фактически, но в отличие, например, от французской буржуазии XVIII-гo века и легально. Сводить все к чужеземному влиянию, в частности, к впечатлению, произведенному французской революцией, было бы чересчур поверхностно. Влияния, исходящие извне, проявляют свою силу лишь тогда, когда сознание уже подготовлено к их восприятию.

"L'histoire est la science des origines", как сказал Фюстель де Куланж. Для ответа на поставленный вопрос необходимо обратиться к русскому прошлому, усмотреть своеобразие и, как увидим, поразительную парадоксальность русского социально-политического развития.

Нельзя отрицать некоторую закономерность развития, а значит - параллелизм, разумеется, впрочем, относительный, в развитии отдельных стран. Процесс кристаллизации отдельных земель в России около одного общего центра, Московского княжества аналогичен подобному процессу во Франции. И здесь, и там это была борьба одной ветви княжеских родов с другими - удельными князьями (ср. франц. апанажисты), а также - с другими крупными феодалами. Тогда как во Франции окончательная победа одной династии была выиграна благодаря поддержке со стороны буржуазии, в России это было достигнуто при помощи "служилых" людей, "шляхетства", т.е. дворянства. Это повлекло за собой переход к новым формам феодализма: московские князья раздавали принадлежавшие им или отобранные от крупных феодалов, удельных князей, бояр земли различным категориям свободных людей, обязуя их нести государственную - по преимуществу, военную службу. Земли эти, "поместья", однако, считались собственностью не самих помещиков, но сюзерена: помещик не имел права передать свою землю по наследству. Этим положение помещика отличалось от положения обладателя "вотчиной", наследственной землей. Постепенно практика раздачи поместий стала применяться все шире: это было обусловлено процессом экспансии Московского государства, приведшим к постоянным войнам - с Польшей, Швецией, татарскими ханствами. Недостаточно было обеспечить помещика землей и трудом живших при его "дворе" рабов, "холопов", "дворовых людей". Было необходимо обеспечить его и трудом свободных земледельцев, крестьян, живших на доставшейся ему земле и находившихся в положении его вассалов: при призыве на службу помещик, так же, как и вотчинник, обязан был являться с завербованными им из крестьянства людьми. Тогда как в Западной Европе рыцарские ополчения замещались постоянными наемными армиями, что определило собой вымирание феодальной системы - от нее остались только сеньериальные повинности крестьянства в пользу номинальных собственников их земель, в Восточной Европе дело обстояло иначе. В частности, что касается России, отсталость ее с точки зрения экономического развития, недостаток денежных средств, которыми располагало правительство, обусловили собой необходимость сохранения этого элемента феодального строя: формирования военных отрядов из "служилых людей", землевладельцев и их вассалов-крестьян. Поэтому, в то время как на Западе "рыцарь" оставался таковым лишь по имени, в сущности же был паразитом, ненужным государству, в России "служилый человек", напротив, становился все более необходимым для него. Уже это одно само по себе было причиной постепенного отягощения крепостной зависимости крестьянства. Первоначально крестьянин был свободным человеком в том отношении, что мог, когда хотел, покинуть землю своего сеньера-вотчинника или помещика. В XVI-м веке это право было ограничено, был установлен определенный срок, в который крестьянин мог его использовать: "Юрьев день". В половине XVII-гo века и "Юрьев день" был отменен: крестьянин оказался окончательно прикрепленным к земле.

И это еще не все. Исторический процесс - результат действия комплекса разнородных, иной раз случайно совпавших факторов. Тогда как в Европе победа начала единодержавия над феодализмом положила конец внутренним войнам за обладание престолом, в России после Ивана Грозного, сделавшего столь много для ликвидации феодального строя, борьба за престол стала, можно сказать, хроническим явлением. Нормализация, наступившая после избрания династии Романовых, была лишь кратковременной. Пётр I, захвативший власть еще будучи несовершеннолетним путем дворцового переворота, свержения регентши, своей старшей сестры Софии, при помощи образованных им "потешных" - впоследствии гвардейских полков, отменивший с целью узаконить учиненную им жестокую расправу со своим сыном-престолонаследником закон о престолонаследии и заменивший его указом, предоставляющим монарху самому назначить себе наследника - чего он не успел сделать - открыл дорогу целому ряду дворцовых переворотов, выполнявшихся гвардейскими полками, в которых служили главным образом люди из среды высшего и средневысшего дворянства. Уже в силу этого "самодержавные" государи, вернее, государыни, ведь XVIII век был временем "царства женщин", попали всецело в зависимость от тех, кому они были обязаны престолом. Павел І-й, за все время царствования своей матери опасавшийся того, что его постигнет та же участь, что и его отца, отменил по вступлении на престол петровский указ, восстановил закон о престолонаследии, но, как и Пётр III, пал жертвой подобного дворцового переворота, совершенного не без согласия его родного сына (заговорщики, правда, скрыли от Александра I, что они решили убить Павла: однако вряд ли он не догадывался об этом).

Убийством Павла І-го кончается период дворцовых переворотов и цареубийств. Но традиция, созданная ими, сохранилась. Прав был Ключевский, утверждая, что в этом отношении декабристы были преемниками Меншиковых, Орловых, Паленов, Яшвилей. Ведь, правда, в тесных кругах руководителей тайных обществ идея цареубийства, как необходимого первого этапа задуманной революции, была в силе. Пестель, самый радикальный из декабристов, находил даже, что одного убийстве Александра I недостаточно: необходимо истребить всю царскую фамилию, чтобы тем положить конец монархическому режиму. Разница между декабристами и их предшественниками в том, что последние и не думали о каких бы то ни было политических реформах. Им, напротив, самодержавие было на руку. Свою реальную власть дворянство использовало так, чтобы добиться от носителей номинальной власти удовлетворения своих крепостнических - вернее, рабовладельческих - домогательств. Нуждаясь в деньгах, Пётр I заменил подворный налог (налог, размер которого определялся в помещичьих усадьбах по числу "дворов", т.е. участков, занятых крестьянскими семьями) "подушным", размер которого определялся по числу "душ", находившихся под властью помещика, как крестьян, так и "дворовых людей", "холопов". С точки зрения дворянства, это означало приравнение крестьянина к холопу, из чего дворянство сделало соответствующие выводы. В этом-то и состоит своеобразная парадоксальность, более того - абсурдность социальной революции России, начиная со времени Пётра I и вплоть до крестьянской реформы Александра II. Мы видели, что закрепощение крестьянства было результатом последовательного применения начал положенного свыше - как это было, например, в Англии, после ее завоевания Вильгельмом Нормандским - феодального режима. Пожалуй, еще ближе этот русский режим сходствует с литургической системой, введенной в Римской империи в пору ее упадка, - закрепощение колонов, обусловленное обязательной службой всех прямых собственников поземельных участков. Но со смертью Пётра I линия развития меняет свое направление. Первым этапом является замена пожизненной обязательной государственной службы двадцатипятилетней, причем, как известно, засчитывались и годы, начиная со срока, когда дворянин, еще в малолетстве, "записывался" на службу. А в 1761 г. Пётр III отменил обязательную службу для дворян, что было подтверждено по ее восшествии на престол Екатериной II. И вот как раз в царствование "северной Семирамиды", в эту пору "просвещенного" абсолютизма, распространения в России гуманитарных, либеральных идей, рабовладельческий режим достиг высшей точки своего развития: домогательства дворянства были удовлетворены полностью. Крестьяне стали рабами в полном смысле слова именно тогда, когда и крепостная зависимость лишилась своего обоснования - вследствие отмены обязательной службы для их владельцев. Мало того, что одним из екатерининских указов дворянам было предоставлено право сослать крестьянина на каторгу по своему собственному судебному решению, другим указом определялась для крестьянина ссылка на каторгу в случае, если бы он осмелился подать жалобу на своего помещика за злоупотребление властью.

И в экономическом отношении дворянство стало привилегированным сословием. В отличие от крестьян и всех прочих людей "подлого звания" - мещан и др. - дворяне были освобождены от уплаты прямых налогов. Податное бремя лежало преимущественно на крестьянстве. Кроме подушной подати, уплачиваемой государству, крестьянин был обложен повинностями в пользу помещика. В этом отношении крепостное крестьянство разделялось на две категории. В плодородных, "черноземных" землях крестьянин обычно был обложен "барщиной" - обязанностью работать на земле помещика. В неплодородных, "нечерноземных" - "оброком", т.е. платой деньгами или натурой с доходов, добываемых его трудом. Определение размера барщины или оброка зависело всецело от воли помещика. Наиболее тяжким было положение барщинных крестьян. Во множестве случаев крестьянин был принужден "отбывать барщину" чуть ли не ежедневно, так что у него не оставалось времени обрабатывать свой участок земли. Положение оброчного крестьянина было в общем много легче. В интересах самого помещика было предоставить ему возможность наживаться. Впрочем, чем зажиточнее был оброчный крестьянин, тем в большем размере требовался с него оброк.

Как правильно отметил М. В. Довнар-Запольский³ уже декабристы усмотрели это своеобразие русского исторического процесса, послужившего для них доводом против представления крепостников об "исконности", а значит, и "законности", "справедливости" существовавших отношений между крестьянами и помещиками. Тогда как Радищев и другие представители русской интеллигенции его времени протестовали против крепостного права, исходя из предпосылки, что все люди, будучи божьими созданиями, "по природе равны" и что, следовательно, когда-то, в "доисторическую" пору, не было разделения общества на высшие и низшие сословие, два члена тайного общества, Штейнгель и Николай Тургенев, указывают в своих записках, представленных Александру I, на то, что в России крестьяне в течение долгого времени были свободны, а что их прикрепление к земле произошло сравнительно недавно, при Борисе Годунове, а кроме того, что тогда прикрепление к земле все же еще не означало порабощения крестьянина помещику⁴. Это было, как верно отметил Штейнгель, результатом введения подушной подати, понятого помещиками как приравнивание крестьян к холопам, а значит, как предоставление им, помещикам, права продавать крестьян без земли. "Сия законами, историей и государственным архивом подтверждаемая истина доказывает, что доныне существующая в России продажа людей, справедливое бесславие всей нации наносящая, никогда прямо не была дозволяема ее великими монархами и потому не может почитаться законной". Точно так же и Н. Тургенев доказывает, что крестьяне были в свое время приписаны к земле "для порядка" и что лишь впоследствии "сие приписание к земле мало-помалу и совсем не по закону, а по праву сильного, обратилось в настоящее рабство".

Ненормальность, абсурдность создавшегося после освобождения дворянства от обязательной службы положения сознавалась и крестьянством. Крестьянские бунты - бунт Стеньки Разина в XVII-ом в., 6улавинский бунт во время Пётра I, частичные крестьянские мятежи в отдельных помещичьих землях - были хроническим явлением и раньше. Но пугачевский бунт был уже подлинной крестьянской революцией, имевшей целью свержение дворянского ига, передачу крестьянству всех помещичьих земель, права на которые "баре" лишились с того времени, когда они были освобождены от обязательной службы.

Итак, процесс обострения классового антагонизма развивался в России иначе, чем в тот же период в Западной Европе. Правда, что и в России он был обусловлен в значительной степени развитием капитализма, денежного хозяйства, приростом населения. Разница в том, что на Западе пролетаризация низших общественных слоев не влекла за собой их формального порабощения, как это, что касается помещичьих крестьян, было в России. И это еще, в связи с темой настоящей работы, далеко не все, на чем необходимо остановиться.

Классовый антагонизм на Западе бил действительно классовым, борьбой двух социальных категорий, не - отдельных личностей. Работник был рабом безликого, безыменного капитала, в сущности - абстрактной величины, "понятия". Конкретным, реальным врагом его был не "капиталист", которого он обычно и в глаза не видел, а машина. Известны случаи бунтов против машины - недолгосрочные движения в Англии, так наз[ываемый] luddism, несколько позже - в Лионе, но, кажется, не зарегистрировано ни одного случая убийства пролетариатом предпринимателя. В России крестьянские бунты проявлялись в форме нападений на барские усадьбы, грабежей, убийств помещиков, и это продолжалось вплоть до 1861 года. "Пугачевцы" поставили себе целью истребление всех "бар" вообще. Трудно сказать, чье материальное положение было хуже: рабочего ли пролетариата в Англии в пору знаменитой парламентской анкеты, послужившей материалом для книги Энгельса Положение рабочего класса в Англии, или - "барщинного" крестьянства в пору апогея крепостнического режима в России. Важно то, что духовная атмосфера здесь была совершенно иной, чем на Западе. Отношения между "господами" и их "рабами" были в большинстве случаев личного характера. Помещик со своим семейством, его "дворовые" и крестьяне составляли один коллектив, familia, наподобие такой же античной. Быт этого коллектива держался на патриархальной основе. "Барин" был действительно "отцом", а его рабы - "детьми". Не следует связывать с этим представление об "идиллических" свойствах этого быта. "Родительский", вернее, "отцовский" гнет был в семействах, как дворянских, так и мещанских, и крестьянских не менее тяжел, жесток, безобразен, чем в "familia". Деморализующее влияние самого факта рабовладения сказывалось одинаково как на рабовладельце, так и на рабе. Грибоедовский "Нестор негодяев знатных", выменявший на "борзые три собаки" своих слуг, не раз спасавших "в часы вина и драки и жизнь, и честь его", или "тот, другой", вывезший в Москву на крепостной балет "от матерей, отцов отторженных детей", а затем распродавший "по одиночке" всех этих "амуров и зефиров" (Горе от ума, д. ІІ, явл. V) - типичные образы среднего помещика конца XVIII - нач[ала] XIX века, так же, впрочем, как и в тургеневскую пору Аркадий Павлыч Пеночкин, "один из образованнейших дворян (своей) губернии", приказывающий "распорядиться насчет Федора" (камердинера), т.е. подвергнуть его телесному наказанию за то, что он забыл нагреть к завтраку вино (Зап[иски] охотника, Бурмистр). О достоверности этих примеров свидетельствует множество документальных данных. Однако не все же, разумеется, помещики были таковы. Патриархальный быт не обязательно проявлялся в подобных извращениях. Личные связи между "барами" и "рабами" подчас носили действительно вполне человечный характер. Достаточно напомнить об отношениях между молодым Гриневым и его "дядькой" Савельичем (правдивость Капитанской дочки подтверждается разительным сходством этих фиктивных мемуаров с подлинными мемуарами Державина: он словно прототип Гринева, а это тем показательнее для уразумения "климата" того времени, что Пушкину записки Державина известны не были), между самим Пушкиным и его няней Ариной Радионовной; обо всем, что имеется в воспоминаниях С. Т. Аксакова (Семейная хроника, Детские годы Багрова-внука). Бытовой общностью усадебной "familia" обуславливалась и культурная общность всех ее членов - и это тем более, что образовательный уровень "среднего" дворянина нередко был таков же, что и персонажей фонвизинского Недоросля, а с другой стороны, что часты были случаи, когда "дворовые люди" отдавались в города для обучения ремеслам и искусствам, становились домашними лекарями, учителями, художниками, актерами, музыкантами (мода на домашние театры, концерты была широко распространена).

Все это вместе не могло не отразиться на сознании более или менее культурных людей. Их сознание, их совесть не могли примириться с вопиющей анормальностью положения, при котором такие же люди, как и они сами, их близкие, были во всех отношениях бесправны, подвергались сплошь да рядом бесчеловечным унижениям, истязаниям. Правда, что в первую стадию формирования русской интеллигенции ее представители, вообще говоря, не решались делать из этого радикального вывода - необходимости отмены крепостного права. Не говоря уже о том, что высказываться открыто против крепостнического режима тогда, когда "северная Семирамида" уверяла своих западных корреспондентов, "философов", что нигде на свете простой народ не благоденствует так, как в России, было рискованно, отмена крепостного права угрожала разорением для всех, привыкших существовать за счет крестьянского труда. Вот почему ранние представители интеллигенции пытались, насколько это было возможно, вести борьбу не против крепостного права, а против злоупотребления этим правом, что связывалось для них и с убеждением в необходимости бороться против административного произвола, беззакония, царствовавших в России вообще.

Пробуждение общественного сознания, вернее - того, что следовало бы назвать общественной совестью, сознания моральной ответственности личности перед обществом у людей бывавших за границей, проповедников новой морали, новой религии - человечности, филантропизма, само по себе еще не могло быть базой для формирования интеллигенции как определенной общественной категории, как того "ордена", каким она стала впоследствии. До Екатерины II в России еще не было элементов того, что зовется обществом, общественным мнением. Толчок этому был, как известно, дан ей самой. Во-первых, для поднятия своего морального престижа она занималась публицистической деятельностью, издавала журнал (Всякая всячина) по образцу английских Стиля и Аддисона. Во-вторых, она основала в Петербурге Вольно-экономическое общество по образцу тогдашних французских академий. И наконец, она созвала первое после периода земских соборов законодательное сословное собрание, в котором участвовали представители всех сословий, кроме крепостных крестьян, - "Комиссию для составления нового Уложения", в котором подвергались обсуждению вопросы о желательных реформах, в частности и вопрос о положении крестьянства, что само по себе уже способствовало пробуждению общественнего сознания. Пример, поданный Екатериной, не остался без последствий. Им воспользовался Николай Ив. Новиков, образовавший первый кружок русской интеллигенции, отдавшийся публицистической деятельности, изданию и распространению книг, посвященных вопросам экономики, воспитания, образования. Этот кружок - первый очаг интеллигенции - был создан в рамках масонских организаций. Масонство проникло в Россию еще ранее. Но до Новикова масонские ложи, в которые входили преимущественно люди из петербургской и московской знати, были ничем иным, как сборищами, на которых "братья" отдавались попойкам, а то и другого рода развлечениям, сексуальным оргиям, что описано в сатирическом романе того времени Российский Жильблаз Нарежного. Насадителями подлинного масонства были Новиков и профессор Московского университета Шварц - выходец из Германии. Около них группировались люди новых поколений, увлеченные тем, что было главной задачей масонства: общение всех ищущих нравственного самоусовершенствования, чтобы тем положить основу общечеловеческого всемирного братства. Согласно обычаю того времени "духовные упражнения" подобного рода производились главным образом посредством переписки между "братьями", писанием дневников, мемуаров. Сохранившиеся памятники этих категорий свидетельствуют о том, что самоанализ, самовоспитание, проблемы морали были в центре внимания лучших представителей тогдашнего масонства, тогда как общественно-политические вопросы отходили для них на второй план, скорее - обходились полностью.

Все же, поскольку дело идет о формировании интеллигенции, как коллектива, отдающегося, так или иначе, деятельности общественно-политического характера, Новикова нельзя считать единственным в екатерининское время ее пионером. С этой точки зрения заслуживает внимания деятельность забытого мыслителя, автора целого ряда трудов, в которых он развивал идеи, заимствованные им от самых радикальных представителей эпохи Просвещения: Руссо, Рейналя, Мабли и др. - Якова Козельского. Идеалом его был общественный строй, основанный на началах полного равенства, строй, где нет угнетателей и угнетенных, роскоши и нищеты, где все обязаны трудиться; считая сложившиеся междучеловеческие отношения аморальными и ненормальными, Козельский открыто высказывал мысль, что возможное восстание угнетенных общественных слоев заслуживало бы оправдания. Правда, что и он, раз вопрос переводился на практическую почву, не делал из своих предпосылок окончательных выводов. Козельский был депутатом в "Комиссии о новом Уложении". Когда там был поднят вопрос о положении крепостного крестьянства, он только настаивал на необходимости ограничения прав помещиков, признания за крестьянами прав наследственной собственности на занимаемые ими земельные участки, - а это означало бы запрещение продажи крестьян без земли, перевода крестьян с земли на "двор" помещика, т.е. обращения его в "холопа", одно из главных зол крепостного режима, - на отмене дворянских привилегий.

Много смелее развивал в приложении к русской действительности гуманитарные идеи Александр Радищев. В своем, ставшем вскоре знаменитом, сочинении Путешествие из Петербурга в Москву он обрушивается против злоупотреблений помещичьими правами с несравненно большей резкостью, чем Новиков и другие публицисты, открыто говорит о возможности и желательности социальной революции и единственным средством избежать ее считает освобождение крестьян с землей. В 1790 г. он издал Путешествие... вместе с одой - Вольность, в которой восхвалял тираноубийство, в устроенной им для этого собственной типографии и без ведома цензуры, в небольшом числе экземпляров и анонимно. Но власти немедленно узнали, кто был автором.

Екатерина была охвачена паникой, вызванной французской революцией. В книге Радищева она увидела симптом революционной заразы⁵. Радищев был отдан под суд и приговорен к смертной казни, замененной "по милости императрицы" ссылкой в Сибирь. Рассадниками революционной заразы она считала масонов-"мартинистов", которых смешивала с "иллюминаторами", последователями Вейсгаупта, т.е., как она думала "заговорщиками" (известно, что Вейсгаупт действительно был не против заговорщической деятельности). Начались гонения на русских масонов. Частная типография Новикова была закрыта. Сам Новиков отправлен в тюремное заключение. Павел I, вступив на престол, отпустил Новикова и Радищева на свободу. Но это было только проявлением его ненависти к Екатерине. В остальном он продолжал - и еще с большей строгостью - реакционную политику последних лет ее царствования. Запрещены были поездки за границу, запрещен был ввоз каких бы то ни было заграничных изданий. Крестьянский вопрос - особенно после пугачевского бунта, подавление которого не привело, однако, к концу крестьянских мятежей - беспокоил как общество, так и правительство. Но, как и Екатерина, Павел не сделал ничего для его разрешения, если не считать указа, ограничивавшего барщинную повинность тремя днями в неделю, указа, оставшегося при тогдашних условиях, когда местная администрация была всецело в зависимости от дворянства, без применения. Более того: если Екатерина чрезвычайно увеличила число закрепощенных за землевладельцами крестьян, раздавая государственные земли - главным образом на Украине и в областях, отобранных у Польши, - своим "фаворитам", то Павел I в этом превзошел ее: за недолгий срок его царствования было роздано им еще более земель его приближенным, чем за все время царствования Екатерины.

Однако совсем не это все привело к заговору в придворных кругах, завершившемуся убийством Павла. Наряду с оппозиционными настроениями в тесных кругах новых поколений, затронутых освободительными идеями, были и другие, совсем иного толка. Это были проявления ressentiment старого, "родового" дворянства, отодвинутого на второе место новыми, "случайными" людьми, остзейскими "баронами", или просто успевшими выслужиться, пользуясь петровской "табелью о рангах", из "подлого звания" в дворянство, главным образом - "фаворитами" цариц; ressentiment, нашедшего себе яркое выражение в жестоко остром, во многих отношениях заслуженно, памфлете кн. Щербакова О повреждении нравов в России, автор которого был убежденным крепостником, противником каких бы то ни было преобразований в пользу крестьянства. Антагонизм между правящими верхами и старой аристократией достиг при Павле І высшей точки. Самым влиятельным человеком стал бывший его лакей, татарин Кутайсов. "Благородство" Павел I определял так: "благородный - это тот, с кем я говорю и покуда я с ним говорю". Попавший к нему в немилость легко мог утратить свое право на "благородство", а в силу этого подвергнуться телесному наказанию, от которого дворяне были освобождены. Дальше увидим, что и это следует принять во внимание для уразумения той духовной атмосферы, которая создалась в начальный период формирования русской интеллигенции.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Новое средневековье, Берлин, 1924, стр. 91 сл. [обратно]

2. Ib[id,] 90 сл. [обратно]

3. Идеалы декабристов, 1907, стр. 167 слл. [обратно]

4. Точкой зрения крепостников было, что крестьянин не собственность помещика как "мертвая вещь" (культ "священного и неприкосновенного" права собственности, как одного из вечных прав "человека и гражданина", был вообще чужд русскому сознанию, не затронутому влиянием римского права), но "исконно находится в зависимости от него, что такие отношения столь же "естественны" и "справедливы", как отношения между родителями и детьми: помещики - "отцы" своих крестьян, и так было издревле. Русский язык хорошо отразил эту концепцию: ребенок (рОбенок)-диминутив p а б (архаич. - р о б). И это далеко не было всего только лицемерием, прикрытием утилитарных интересов. Такие благородные люди, как, например, один из руководителей раннего масонства, Поздеев (Баздеев Войны и мира), искренне верили в это. [обратно]

5. Путешествие... и Вольность были написаны еще до французской революции. В Вольности Радищев ссылается на пример английской революции и отдает должное "злодею" Кромвелю за то, что он, казнивши Карла I, "научил... как могут мстить за себя народы". [обратно]

© Пётр Бицилли
© Галина Петкова - публикация, редакция и комментарий
=============================
© Электронное издательство LiterNet, 01.09.2005
Пётр Бицилли. У истоков русской общественной мысли. Варна: LiterNet, 2005