web

ВBЕДЕНИЕ

Человечество не только пользуется Словом, не только говорит и пишет, но и постоянно осмысливает, интерпретирует, мифологизирует или проблематизирует этот феномен - как в устной, так и в письменной форме. В рамках христианской культуры идея значения Слова как Божественный Логос воплощена в библейском изречении (первой строке Нового Завета): "В начале было Слово...". Интерпретаторы соотношения устное слово - Письмо извлекают из Библии двойнственное отношение к этим явлениям: написанные на Божиих Скрижалях заповеди в Ветхом Завете и говорящий Христос в Новом Завете. Историю культуры можно рассматривать в свете соотношения между устным и письменным словом, как делает это, например, С. Аверинцев, который сравнивает значение устного слова в античной культуре со значением Письма в восточной (византийской) традиции, в чью сферу попадает и Россия (Аверинцев 1977).

В современной культуре возникает необходимость в припоминании значения устного творчества. Поль Зюмтор находит в употреблении речи "корни любой поэзии", и подкрепляет свой тезис этимологическими аргументами: Дыхание голоса созидательно. Имя ему - дух: еврейское rouah, греческое pneuma, но также и psyche; латинское animus, но также и некоторые бантуские термины (Zumthor 1983, пер.мой, Р.К.). [П. Зюмтор уточняет, что под словом подразумевает устную коммуникацию.] В предлагаемой работе принято функционирование слова в его устной и в письменной форме. Заданная таким образом тема разграничивает речь, выраженную в книге, и письменность, существующую в другой форме (документ, статья, рекламный текст и пр.).

Наряду с мыслью о значении устной коммуникации, тревога о судьбе Письма и Книги, Литература предопределяет интенсивную интерпретацию значения этих культурных феноменов великими европейскими философами ХХ века. Поль Рикёр видит роль книги в осмыслении мира и в самоидентификации. В. Изер открывает в европейской литературе явление, представленное исследователями русской культуры как специфично русское - способность литературы творить реальность, вымещающую настоящую: Как известно, я твердолобый защитник литературы и буду цитировать Генри Джеймса (если мне позволит присутствующий здесь¹ Дж. Хиллис Миллер), который как-то сказал, что прочесть книгу означает прожить другую жизнь (Изер 2000). Х. Борхес, раскрывая как ценность мировой Библиотеки, так и опасности, которые она в себе скрывает, использует метафору "Вавилонская библиотека" (Борхес 1992). М. Фуко, прослеживающий связь между словами и предметами в устной и письменной традиции, предвидит в литературе средство воскрешения этой, утерянной в современной эпохе, связи: Можно сказать, в некотором смысле, что "литература" такая, какой она возникла и оформилась на пороге нашего современного века, показывает нам повторное проявление живого существования языка там, где мы этого не ожидали (Фуко 1977, пер.мой, Р.К.). У нас Клео Протохристова раскрывает значение книги путем наблюдения зеркальной метафоры (Протохристова 1996). Этот ряд интерпретаций можно продолжить, так как едва ли есть гуманитарист, который бы не ставил проблемы о роли устного Слова, Письма, Книги, Литературы, без которых культура немыслима. Между представлениями о ценности устного или письменного слова создается особое напряжение, анализируемое Н. Георгиевым, который сопоставляет оба типа по признакам "первичный - вторичный", "живой - мертвый", "неформальный - формальный", "многоканальный - малоканальный", "коммуникативный - слабокоммуникативный" и т.д. Исследователь прослеживает это напряжение в античности (идеи Платона, Марциана Мавра, Климента Александрийского), в Библии, во времена средневековых переписчиков, в эпоху Гуттенберга, Просвещения (усомнение Руссо в книгах) - до современного деконструктивизма - так, Деррида "ставит письменную речь в основу европейской культуры" (Георгиев 1990).

Проблематизация Книги и Письма в современной культуре обусловлена различными тенденциями. Одна из них - философия деконструктивизма (вопреки упомянутому подчеркиванию роли Письма). Споря с Остином, Деррида утверждает невозможность "чистой" коммуникации как в устном, так и в письменном ее виде, вследствие повторяемости высказывания, цитирования, отрыва Письма от своего создателя и его интенции (Derrida 1972). Тревогу о судьбе Книги порождает также вторжение видеопродукции и Интернета в быт современного человека. Еще В. Беньямин (1989) ставит вопрос о потере автентичности художественного произведения (его "ауры") вследствие его технической воспроизводимости и видит опасность в фотографии и кино². Интересно то, что та же идея появляется, в другом образе и в другом контексте, в упомянутой выше концепции Деррида. В наше время возникает множество текстов, предрекающих гибель Книги в эпоху Интернета. Актуальность и острота этой проблемы вызывают ее обсуждение в гуманитаристике. В 2000 году в Болгарии состоялась международная научная конференция, посвященная В. Изеру, с его личным участием, на тему "Чтение в эпоху медий, компьютеров и Интернета". Среди опубликованных в сборнике текстов привлекает внимание текст Клео Протохристовой "Книга и чтение в эпоху постгуттенбергового состояния", в котором сопоставляются ситуация современная и ситуация 5 века до Христа на основании "противоборства между словесностью и визуальностью" и уменьшением доли личной коммуникации, а суть чтения в Интернете представляется посредством метафоры "искать вшей" - одно из значений слова browse, функционирующего в Интернете (Протохристова 2000).

Не только философы, культурологи, литературоведы интерпретируют проблему значения Слова и Книги, опасностей, которые они несут, и опасностей, которые грозят им самим. Эта проблема часто превращается в тему литературы, приобретая таким образом характер метатекста. Историю литературы можно, таким образом, написать и с позиции того, как она осмысливает Слово, Книгу, Литературу. В разные культурные эпохи и литературные формации у этих феноменов возвышенный образ, в других усиливается ирония в отношении их сил и возможностей, и приводит к парадоксу отказа от слова и утверждению ценности молчания. В литературе находит выражение и напряжение между устным и письменным характером слова самого творца, смотри наблюдения Н. Георгиева над изменениями отношения между "петь и писать" в болгарской литературе в разные периоды и в разных жанрах (Георгиев 1990), а также наблюдения Я. Мильчакова над поэтическим образом "работать своим голосом" в поэзии русских акмеистов и обыгрыванию наличия/отстутствия бумаги в литературе "после Гуттенберга" (Мильчаков 2001).

Развитие художественного мышления воплощено и в развитии семантики метафор, означающих Слово (устное или письменное), Книгу, Литературу: зеркало, птица (голубь, журавль, соловей, орел, жар-птица), цветок, сад, пища, алкоголь, камень, оружие, друг/враг, снег, семя, конь, драгоценность (золото, серебро) и много других. Пародийное снижение этих метафор отмечает моменты смены представлений о Слове и Литературе. Мильчаков анализирует ироническое употребление метафоры перо в поэзии (Мильчаков 2001). Литература в жанре антиутопии предсказывает и смерть Книги в эпоху видеокультуры - "451˚ по Фаренгейту" Рея Бредберри. Последовательно переворачивает мифологемы о Слове и Литературе постмодернизм, играющий мифологизированными произведениями и именами писателей в культуре.

Образ героя как "человека читающего" (Д. Чавдарова (1997) анализирует эту проблему на материале русской литературы ХІХ века) и "человека пишущего" (наблюдения над этим мотивом в настоящей работе - шаг к более широкому исследованию проблемы) - один из приемов, при помощи которых литература интерпретирует самое себя и вообще Книгу.

Интересно было бы проследить, учитывая выделенные тенденции в концептуализации Слова и Книги в европейской культуре, бытующие в русской литературе представления об этих феноменах. Известно, что русское сознание относится с особым уважением к личности писателя и его труду. У такого отношения к книге и ее автору глубокие исторические корни, ведущие в эпоху средневековья. Как известно, это время освоения Древней Русью христианских идей и культурных достижений под воздействием Византии. В процитированном выше исследовании "Поэтика ранневизантийской литературы" С. Аверинцев (1977) доказывает "литературный" характер византийской культуры. Аверинцев подчеркивает, что она формировалась под влиянием христианства, что предопределяет высокое место книги и писателя в йерархии культурных ценностей. В Византии книга воспринимается как символ откровения, трансцендентальной тайны, личность писателя приобретает высокий статус. Под воздействием византийской культуры и распространяющего ее христианства, книга и писательский труд в Древней Руси тоже приобретают большой авторитет. А. М. Панченко указывает, что во времена средневековья в России книга подобна иконе, является духовным авторитетом и духовным руководителем. Чтение книги не интеллектуальный акт, а нравственная обязанность и нравственная заслуга (вот почему в русском языке "читать" и "чтить" - однокоренные слова). Через чтение книги человек обновляется, просвещается и спасается (Панченко 1996). Для наблюдения над концептуализацией Книги в творчестве Гоголя (и в более широком плане - в русской культуре 30-40-х годов ХІХ века) большое значение имеет осмысление писательского труда как ремесла в средневековой русской культуре: средневековый автор рассматривает свой труд как службу Богу - сравнивая себя с ремесленником, он отрицает проявление творчества при создании текста и внушает ощущение, что пишущий только и единственно орудие Всевышнего. Углубленный анализ этой концепции предлагает Д. Буланин, который анализирует разные метафоры со значением "искусство - ремесло" (Буланин 1983). Средневековая идея о писательском труде придает новый смысл отождествлению искусства и ремесла в античной культуре, что находит свое выражение в наименовании двух явлений одним словом - греческим techne и латинским art. В следующих эпохах сближение ремесла с писательским трудом получит новые значения, будет возвышать или принижать значение этого труда.

Представление о Книге в русской культуре меняется в ХVІІ веке. В книге "Русская культура накануне петровских реформ" (1984). А. М. Панченко доказывает подмену культуры Веры культурой Интеллекта. Для барочных полигисторов книга уже не является духовным авторитетом, а символом науки и знания. Исследователь дополняет, что в ХVІІ веке в сознании русского писателя наступает настоящий перелом, т.е. начинает отделять культуру от религии. Смена концепции о книге объясняется появлением печатных произведений, содержание которых воспринимается как проявление свободного творчества. А. Панченко подчеркивает, что в русской литературе переход от Средневековья к Барокко предопределяет появление писателя нового типа. Если в Средневековье писатель не осознает своего авторства и считает себя интерпретатором текста, то в эпоху Барокко он становится "тружеником слова", "ученым человеком", воспринимающим писание как профессиональную деятельность (Панченко 1996).

Исследователи русской культуры прослеживают и функционирование концепции о писателе в эпоху Просвещения. В упомянутом выше исследовании А. М. Панченко рассматривает культурную пару "Император - Писатель" и доказывает, что своим творчеством писатель сакрализирует образ монарха и создает о нем культурный миф (Панченко 1996). В свою очередь, В. М. Живов также интерпретирует синтез между культурой и государством в эпоху русского Просвещения и приходит к выводу, что в конце ХVІІІ века этот синтез разрушен. По мнению Живова, в начале ХІХ века русское культурное сознание начинает сакрализировать Писателя, считаемого "Сыном Феба", посредником между Богом и человеком (Живов 1996). Сентиментальная культура формирует новое представление о Писателе (Поэте) и его труде. Д. Крыстева подчеркивает, что в начале ХІХ века книга в России воспринимается как источник гармонии и духовного умиротворения (подобные функции присущи и созерцанию природной красоты), а писатель - автор Изящного слова, демиург душевной гармонии и посредник для ее достижения (Крыстева 2001).

В эпоху романтизма наблюдается усиление сакрализации личности Писателя. Многие современные литературоведы подчеркивают, что еще в немецкой классической эстетике становится актуальной идея о художнике-Гении (Кант) и о сближении художественного творчества с мистическим и божественным (Вакенродер, Шиллер) и с религией, философией и моралью (Фр. Шлегель). Д. Крыстева отмечает, что, в отличие от Вакенродера, который сакрализирует искусство, а не художника, русская эстетическая мысль с первых десятилетий ХІХ века соотносит Бога и Поэта, и таким образом в русской культуре формируется культурная пара "Бог - Поэт" (Крыстева 2001). Болгарский исследователь развивает идею А. Панченко о "светской святости Писателя в русской культуре". Она извлекает из разных текстов (литературных и паралитературных) представление о писателе как об аскете, проповеднике, апостоле добродетели. По ее мнению, это мотивирует появление представления о светской иконе в храме искусства, эмблематичной для русского романтизма (Крыстева 2001).

В 20-30-х годах ХІХ века романтическая идея о поэте-Гении, Поэте-Демиурге, перекликается с другими идеями, возникшими в новой социо-культурной ситуации. Устанавливающиеся новые экономические законы (в частности - профессионализация труда писателя) вызывают тревогу о судьбе творца, искусства, Книги. Эта тревога звучит в поэзии Пушкина ("Разговор книготорговца с поэтом"), в стихотворении Е. Баратынского "Последний поэт" (1835):

Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.

Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны.
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы

(Баратынский 2002)

В русской литературной критике тридцатых-сороковых годов века, в котором творит Н. В. Гоголь, оживленно обсуждаются вопросы о судьбе и роли русской литературы, о сути творчества. Особенно активно участие в этой дискуссии самого авторитетного русского литературного критика В. Белинского. Интересно то обстоятельство, что в то время, когда создана большая часть произведений Пушкина, в своей статье "Литературные мечтания", 1834 г., Белинский восклицает: "Да, у нас нет литературы!" (Белинский 1953, I: 36). Позже подобное мнение высказывает Ап. Григорьев: "Наша литература бедна." (Григорьев 1982). Несмотря на сравнение русской литературы с младенцем в своей статье 1846 г., Белинский подчеркивает ее роль в русском обществе:

Говоря об успехах образования в нашем обществе, мы говорим об успехах в нашей литературе, потому что наше образование - результат непосредственного воздействия нашей литературы на представления и нравы общества (Белинский 1953, IV: 312).

В представлении Белинского литература не только обладает способностью формировать нравственные идеи, но и является своеобразной медией - может "связывать людей, во всех остальных отношениях духовно разобщенных" (Белинский 1953, II: 386).

Анализируя развитие письменности в своем обзоре русской литературы за 1840 г. (а слово литература, по словам критика, можно перевести словом письменность), Белинский передает суть феномена литература метафорой зеркало, утверждая таким образом представление, что в этом "зеркале" отражается мировоззрение народа (Белинский 1953, IV: 353).

Дискуссия о судьбе книги в этот момент включает и опасения, что она может быть "убита" журналами. Подобное опасение звучит в статье В. Майкова (1984). Белинский вступает в спор с восклицаниями "падения книжного товара на толстые журналы" и предлагает экономический механизм разрешения проблемы - издания их как можно дешевле и в большом количестве экземпляров (Белинский 1953, III: 380).

Литературно-критические тексты Белинского дают представление и об актуальности проблемы о соотношении между устным словом и письменностью в русской литературе 30-40-х годов ХІХ века. В упомянутом обзоре русской литературы за 1840 г. предлагает определение понятия литература: Литература - совкупность словесных произведений, которые сохраняются не в памяти и речи народа, но в книгах [...] (Белинский 1953, IV: 398). Критик отождествляет словесность с народными верованиями и фольклором - проявлениями младенчества народа. Он создает аполлогию письменности и литературы - иными словами, постгуттенберговой эпохи, подчеркивая, что Письмо спасает произведения словесности от забвения. Конечно, он не обходит вниманием тот факт, что создание письменного текста тоже зависимо от разных обстоятельств - что оно "Но эта услуга не полная, потому что рукопись так же, в свою очередь, подвержена влиянию случайностей: может сгореть, потонуть, сгнить, затеряться" (Белинский 1986: 302) В концепции Белинского, в хронологическом аспекте, словесность была вымещена письменностью в основном под влиянием христианства, находящего в буквах надежный способ распространения евангельского учения. Поэтому критик обращает внимание на факт, что славянский мир, в частности, в России, буквы первоначально были использованы для создания летописей и книг с церковным содержанием. Высшей эманацией языка в сочинении Белинского была объявлена литература, чье рождение связывается с книгопечатанием. И так как отличительной чертой литературы указана ее способность изменяться, т.е. развиваться во времени (свойство, неприсущее словесности), то ее предмет усмотривается как "развитие человеческого сознания в сфере слова". В концепции Белинского о слове обращается особое внимание и на индивидуальность писания, соответственно создания художественного текста отдельной личностью, которая представляется как отличительная способность литературного творчества, нетипичная для словесности. В своей концепции Белинский ставит проблему, приобретающую актуальность и в современной культуре: а именно - об авторстве, о взаимосвязи между произведением и его создателем. Симптоматично, что, ставя упор на значение письменности и литературы, Белинский все же использует метафоры, вызывающие представление об устной коммуникации:

Арена словесности - келья монаха, кабинет мудреца, зал для пиршеств, темный лес, зеленые дубравы и широкие поля... [...] Арена литературы занимает определенное место: это род сцены, на которой разыгрывается драма пред лицом многочисленнго собрания, изъявляющего рукоплесканиами и кликами участие свое и восторг (Белинский 1953, III: 417).

Подобные метафорические названия писателя и творчества встречаются и у статьях славянофилов: Хомяков называет Гоголя "певцом", А. Григорьев находит в творчестве того же писателя "слово Учителя". Явно, в русской литературе того времени существует двойнственность в осмыслении литературы - напряжение между представлением о ее письменном характере и ее устности. Это напряжение можно было бы объяснить пересечением романтичной идеи о ценности народной культуры, а также античной культуры, с формированными в русской культуре идеями о значении литературы и Письма.

Дискуссия о литературе в 30-х и 40-х годах ХІХ века касается также сущности Творца и творческого акта. В русской литературной критике романтичная идея о Творце-Демиурге вступает в полемику с утверждением нового представления о связи литература - реальность. Это новое представление появляется снова в литературно-критических текстах Белинского. Но концепция Белинского о литературе не однозначно миметична, как представляет ее соцреалистическая критика в советский период. В статье "О русской повести и повестях г. Гоголя" 1835 г. критик представляет творчество Гоголя как "реальную поэзию, поэзию действительной жизни", но, наряду с этим, подчеркивает, что "поэт не копирует действительность" и видит "главную, отличительную черту творчества в таинственном ясновидстве, в поэтическом сомнабулизме" (Белинский 1953, I: 286-287). Видимо, Белинский в своих ранних статьях пытается сочетать шеллингианство с новой идеей о реализме. В следующем десятилетии, в сборнике "Физиология Петербурга", 1845 г., он представляет так называемую "натуральную школу" в апологетичном тоне. В этом тексте критик разграничивает талант от гения - говорит о высоком таланте (гении), который действует по вдохновению и редко появляется в мире, и обыкновенный талант, который должен подкреплять свой ум сведениями, образованием, верным взглядом на вещи, талантом, наблюдательностью и умением писать. Эта идея развита в статье "Мысли и заметки о русской литературе", опубликованной в "Петербургском сборнике", 1846 г. Здесь Белинский утверждает представление о литературе "как способность делать, производить" (Белинский 1953, IX: 213) и связывает эту способность с усилиями талантов. Сведение творческого акта к делу, производству полемизирует с романтичной концепцией о творчестве как о демиургическом акте. С точки зрения Белинского, ведущее место в культуре имеют те произведения, которые не только произведены, но и хорошо сделаны. По этой причине он относится негативно к тем художественным произведениям, в которых отсутствует оригинальное мышление и художественное мастерство - подобные произведения Белинский причисляет к так называемой "легкой" литературе с подражательным характером. Стоимостные художественные произведения критик определяет как "поэтические создания" и ищет в них проявление творчества и художественного таланта. В представлении Белинского литературный текст не только результат "ежедневной производительности", но создается по определенному образцу. По этой причине писатель превращается в ремесленника, который создает свои произведения по подобию гениальных.

Наряду с этими новыми идеями о литературе, с упрочиванием "натуральной школы" в 40-х годах ХІХ века жива романтическая концепция о Творце. Она находит выражение в статье В. Жуковского "О поэте и его современном значении". Анализируя фразу Пушкина "Слова поэта - суть его дела", Жуковский доказывает божественное происхождение поэтического творчества. По мнению русского критика, Прекрасное, которое вокруг нас, но для нас невидимо, пробуждает творческую силу в нашей душе. Душа, под воздействием божественного, стремится творить по образу и подобию своего Творца, т.е. вкладывать саму себя в свое создание. В свою очередь, акт творения - "возвышенная жизнь души", имеющий цель осуществить прекрасное, которое душа находит в в творении Бога и которое стремится воссоздать в собственном творении. В представлении Жуковского творец - художник, творящий вдохновенно и свободно и в акте творения осуществляющий идею Бога; наиболее талантливо то произведение, в котором художник выражает не только свою идею, но и идею о Боге; наиболее незначимо то, в котором буквально повторяется видимое творение. В указанном случае Жуковский полемизирует с идеей, которая рассматривает искусство как зеркало, копию действительности. Жуковский публикует свою статью в 40-х годах ХІХ века и входит в полемику с эстетическими воззрениями Белинского. Таким образом он не только переосмысливает романтические идеи последних двух десятилетий, он отстаивает их право на существование. Следует отметить, что в статье "О поэте и его современном значении" Жуковский спорит не только с натуральной школой, но и с подражательным романтизмом и, конкретнее, с присущим ему непонятным языком и усложненной художественной формой. Жуковский подчеркивает, что "красота художественного произведения в точном выражении, т.е. в ясности идеи и ее гармоничном согласовании с материальным и художественным образом, который, со своей стороны, должен быть в согласии с образцом, взаимствованном у внешнего сознания" (Жуковский 1985: 332).

В 40-х годах ХІХ века с концепцией о "поэзии действительной жизни" полемизирует концепция славянофилов, осмысливающая Творца как выразителя "духа народа" в созвучии с идеями Гердера. Известен спор Белинского с К. Аксаковым и С. Шевыревым по поводу "Мертвых душ" Гоголя, в котором Белинский выделяет в романе Гоголя изображение недугов русской действительности, а славянофилы - черты эпоса Гомера.

Гоголь вписывается в характеризованную таким образом литературную ситуацию не только как объект литературно-критической оценки, но и своими идеями о Литературе, Книге и Слове. Будущий писатель приезжает из провинции в Петербург с мечтой о служении пером Родине. Возможности, которые предлагает ему столица - поприще чиновника и слава писателя. Первая отталкивает исполненного романтичными идеалами молодого талантливого человека. Несмотря на то, что Петербург связан в сознании Гоголя с литературной жизнью, книгами и журналами, он хранит воспоминание о народной культуре, об устной традиции - истории народных сказителей, народных песен и ритуалов. Можно сказать, что, перемещаясь в пространстве, сменяя Юг Севером, Гоголь перемещается во времени - от патриархальной культуры в современной "постгуттенберговой" цивилизации: в мире книг, журналов, призывных реклам магазинов. Писатель выражает свои идеи о культуре как в своих статьях в сборнике "Арабески" 1835 г., так и в письмах из своей последней книги "Выбранные места из переписки с друзьями". Как в этих литературных текстах, так и в житейской практике Гоголь демонстрирует раздвоение между двумя представлениями о Слове писателя - о письменном и устном характере этого Слова. Литераторы из дружеского окружения Гоголя обычно подчеркивают его актерское мастерство при чтении собственных произведений - явно устная литературная коммуникация усиливала комический эффект текста. Наряду с этим публикование литературного произведения и сам феномен Книга представляет особую ценность в сознании творца.

Гоголю близка утопичная идея о способности творчества изменять человека - идея, к которой Белинский относится скептически, вопреки своей вере в нравственную роль литературы ("смешно было бы предполагать, чтоб сатира, комедия, повесть или роман могли исправить порочного человека [...]" - пишет критик в своей статье "Мысли и заметки о русской литературе" (Белинский 1953, IX: 238). Потеря веры в прямое нравственное воздействие литературы на человека приводит Гоголя к приятию молчания как к социокультурному жесту.

Идеи Гоголя о Слове и Книге можно извлечь не только из его текстов паралитературного характера (статьи, письма), но и из его художественного творчества, где концептуализация вышеупомянутых феноменов воплощена в образы читающего человека, пишущего человека, говорящего человека. В огромной научной литературе о творчестве писателя внимание направлено преимущественно к стилю Гоголя, а не к метатекстовым элементам, содержащим в себе представления о Слове и Книге.

Современники Гоголя, русские славянофилы, находят в романе "Мертвые души" черты Гомерова эпоса. Константин Аксаков первый отстаивает подобный тезис в своей брошуре "Несколько слов о поэме Гоголя "Похождения Чичикова, или Мертвые души" (1842). В этой статье К. Аксаков подчеркивает, что в романе-поэме Гоголя налицо "эпическое созерцание", обращает внимание на излюбленные развернутые сравнения Гоголя, присущие стилю античного эпоса. В согласии с К. Аксаковым и С. Шевырев отмечает в своей статье "Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Гоголя" (1842), что "сравнения у Гоголя ... по полноте и простоте образа напоминают сравнения Гомера" (Шевырев 1982: 66).

Более чем 70 лет спустя болгарский исследователь Райна Търнева также находит сходство между Гоголем и Гомером. Она вновь отмечает повесть "Тарас Бульба", в которой "эпическое начало подражает традиции Гомера" и эта традиция обвязана с описанием героических сцен, представленных в торжественно - приподнятом тоне. По мнению Търневой, влияние Гомера присутствует и в те моменты, когда писатель, вдохновленный патриотичным чувством, говорит не только о войне, но и об исконных человеческих мифологемах, означающих родную землю, род, семью и др. (Tyrneva 1903). Вопрос о присутствии поэтики, присущей Гомеру, в "Тарасе Бульбе", который, как можно убедиться, не датирован вчерашним днем, находит место и в данном исследовании. Выделенная проблема будет рассмотрена не в связи с гоголевским повествованием, а в свете отношения казаков к слову и трапезе.

Другая линия в интерпретации стиля Гоголя отмечает открытие в нем гротесковых черт. В конце ХІХ века В. Розанов в своей статье "Легенда о великом инквизиторе" Ф. М. Достоевского" (1893) и, конкретнее, в приложенных к ней двух этюдах о Гоголе, комментирует "переплетение двух стилистических форм, двух художественных начал в творчестве Гоголя: черты одного возносятся в высь, а черты другого спускаются вниз, на два стиля у Гоголя: один поднимается до бесконечности вверх, а другой спускается вниз", причем оба стиля отдалены от действительности и лишены жизни, одухотворенности, движения (Розанов 1996).

Сильный интерес к особенностям гоголевского художественного стиля проявляется в начале ХХ века. И. Мандельштам анализирует эту сторону творчества Гоголя в своей книге "О характере гоголевского стиля" (1902), обращая внимание на его стремление к языковой обработке, наличию повторяющихся стилистических формул, народно-поэтической лексике, нерусским оборотам и пр. Кроме того, Мандельштам пишет о стилистическом ядре в гоголевских текстах, которое неизменно присутствует в речи героев, а также и в "сказе" различных персонажей (Мандельштам 1902). Гротескное повествование Гоголя привлекает внимание и русских символистов, которые воспринимают художественное мышление творца как близкое своему мышлению. В своей речи "Испепеленный" в 1910 г. Валерий Брюсов усматривает доминанту гиперболы в творчестве Гоголя, связывая эту поэтическую особенность с личностью писателя, с его склонностью к крайним переживаниям (Брюсов 1909). Для Анненского язык Гоголя - "пушкинское слово, погруженное в бесконечную телесность", которое базируется на системе метафор и опредмеченных образов. Анненский видит в Гоголе импрессиониста, чье писание уникально, так как осуществляется не посредством письменных знаков, а посредством пятен (Анненский 1906).

Другое прочтение гоголевского стиля предлагает социологическая школа в лице самого известного ее русского представителя В. Ф. Переверзева. В своей книге "Творчество Гоголя", 1914 г., исследователь рассматривает гоголевский текст как "яркое эстетическое воплощение жизни посредством какой-либо социальной клетки" (Переверзев 1982). Переверзев находит в первых сборниках Гоголя (имеются ввиду обе части "Вечеров на хуторе близ Диканьки" и "Миргород") две стихии, два ряда: старинный, казацкий и современный писателю, местный, повседневный. Отсюда и двойнственность нарратива у Гоголя, который является смесью обычного, разговорного языка и торжественного, песенного, даже сказочного (в оригинале - "былинная речь") (Переверзев 1982).

Активное исследование особенностей гоголевского стиля реализуется в 20-х годах ХХ века. Углубленные наблюдения над повествованием Гоголя предлагает В. Виноградов, который в статье "Этюды о стиле Гоголя", 1926 г., уподобляет рассказчика в произведениях писателя существу, плетущему словесные узоры, которые петляют по линии от автора к героям. Вследствие этого повествование Гоголя определяется не как "сказ", а как "оркестр из голосов", которые чередуются (в качестве примера указаны произведения "Повесть о том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем" и "Невский проспект", где разные формы речи не могут быть объединены психологически в один образ). Виноградов отмечает также, что языку Гоголя присущ эклектизм и что его тексты спаяны при помощи разных стилистических форм и разных форм лексики. Например, в раннем творчестве Гоголя присутствуют "две языковые стихии" - торжественно-литературная и вульгарно-речевая. Первую "стихию" Виноградов связывает с метафоричной реторикой раннего романтизма, а вторая осмыслена как результат воздействия "провинциального сказа" у Вальтера Скотта на творчество Гоголя. Этот тип сказа Гоголь применяет в своем первом цикле "Вечера на хуторе близ Диканьки", где вплетает просторечную украинскую лексику, диалектные выражения, полуинтеллигентные речевые формы (определенные как "состояния"). Эти формы отнесены к традиции украинских комедий и новелл (Квитка Основяненко). По мнению Виноградова, перечисленные виды лексики находят отражение в речи "сельских мудрецов" из Диканьки - Рыжий Панко, Фома Григорьевич и Степан Курочка. Их речь определяется и как "бытовая глупая болтовня", а сами герои рассмотрены как "комические мудрецы". Романтический стиль отличает и речь "господина из большого города", который, по мнению большинства гоголеведов, рассказывает истории в "Сорочинской ярмарке" и "Майской ночи". Романтический стиль этих повестей выведен из новелл Стерна и Вальтера Скотта (Виноградов 1976: 348). Виноградов находит у Гоголя и переработку романтически-ужасного стиля, присущего школе "неистовой словесности", нашедшей выражение у Жюля Жанена, В. Гюго и др. ("Страшная месть", "Тарас Бульба", "Нос", "Невский проспект"). По мнению исследователей, в "петербургских" повестях Гоголь отходит от страшного и начинает интересоваться "ежедневным анекдотом, выросшим неожиданно из ила низкого быта" (Виноградов 1976: 396), а в "Мертвых душах" осуществляется синтез сентиментального стиля со стилем "натурализма".

Особый вклад в раскрытие специфики стиля Гоголя сделан авторами из школы ОПОЯЗ. В споре с психологической и социологической школами в литературоведении, а также с символистической идеей о творце-демиурге, исследователи из круга ОПОЯЗ анализируют приемы, созидающие гоголевское повествование, ставя при этом вне круга литературоведческого интереса личность автора, его интенцию - философские или социальные идеи. Так как в круг данного исследования попадает осмысление соотношения творец - ремесленник, в концепции ОПОЯЗ наше внимание привлечет представление о выработке литературного произведения. С точки зрения проблемы о концептуализации устного слова и письма в творчестве Гоголя приобретает актуальность наблюдение Б. Эйхенбаума из его известной статьи "Как сделана "Шинель" Гоголя" об имитации слова комического артиста в рассказе Гоголя.

Часть гоголеведов в ХХ веке пошли по линии ОПОЯЗ, развивая идею о гоголевском гротеске, но пошли дальше в поисках ее функций. В своей книге "Техника комического у Гоголя" А. Слонимский находит в приемах Гоголя нравственную позицию писателя (Слонимский 1923). Функцию гоголевского гротеска, идею о деформации человека и мира в творчестве Гоголя раскрывают и Гюнтер (Günther 1968), Ю. Манн (1978) и многие другие. Значимое место в гоголеведении занимает А. Белый, который сочетает в своем труде "Мастерство Гоголя" (1934) чутье к гротесковым приемам с интересом к "душе" творца. Важное место в гоголеведении занимает студия В. Набокова "Гоголь" (1944, 1971, Оксфорд), в которой писатель-литературовед связывает приемы гротеска в творчестве Гоголя, при помощи которых он создает фантасмагорический мир, с его личностью: "Петербург никогда не был настоящей реальностью, но ведь и сам Гоголь, Гоголь-вампир, Гоголь-чревовещатель, тоже не был совсем реален" (Набоков 1997: 411). В свете рассматриваемой нами темы очень интересно то, что Набоков выделяет в гоголевском Петербурге разговаривающих самих с собой обитателей города, фирменные вывески магазинов - вещи, которые привлекли внимание приехавшего из Малороссии Гоголя и превратившиеся в элемент созданного им самим гротескного мира.

С точки зрения темы настоящей работы в фокус нашего внимания попадают научные работы, которые интерпретируют вопрос о значении Письма (Буквы) в творчестве Гоголя. Исследователи гоголевского гротеска в большинстве случаев обнаруживают деформацию вещей и в сфере Слова и Письма. В качестве примера может послужить наблюдение Набокова о разговаривающих самих с собой людей на петербургских улицах - признак одиночества и социального отчуждения. В конце ХХ века появились исследования дискурса пишущего человека в "Записках сумасшедшего", раскрывающие деформацию Письма (...). Н. Друбек-Майер и Холт Майер прослеживают соотношение между иллюзией об устности и письменном тексте в Гоголевском повествовании - между" сказками" и "записками". Особый интерес вызывает концептуализация устного слова и Письма в рассказе "Шинель". В бессловесности Акакия Акакиевича обнаруживается деформация Слова, которая толкуется в некоторых случаях как знак самого низкого социального статуса. Н. Георгиев, комментируя подобную трактовку Р. Лахмана, обращает внимание на два немецких выражения, в которых скрывается сопоставление двух существенных недостатков - отсутствие ранга и отсутствие речи: Ranglosigkeit als Sprachlosigkeit (Георгиев 1992). Другие анализы того же произведения провидят за деформацией речи и бессловесностью сакральное слово³. Двойнственна и интерпретация Письма в том же произведении. Дж. Шиллингер определяет пишущего героя - чиновника Акакия Акакиевича как пародию на героя жития, другие литературоведы вступают с ним в полемику и определяют Гоголевского персонажа как святого и средневекового переписчика (Ветловская, Ковач, Нейчев). Значение Письма, Буквы в русской культуре наиболее ярко выделяет Эпштейн, который сравнивает Акакия Акакиевича с каллиграфом князем Мышкиным и с философом Федоровым. Вторая точка зрения утверждается в современном литературоведении в контексте прочтения русской литературы сквозь призму Православия. Очевидно, исследование концептуализации Слова и Письма в творчестве Гоголя должно воспринять обе стороны этой концептуализации: как представление о ценности устного слова и Письма, так и их проблематизацию. К направлению нашего интереса особенно близки наблюдения Ю. Заславского проблематизации сакрального слова в повести Гоголя "Вий" (Заславский 1997), и интерпретация ценности устного слова в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" в труде С. Шульца (Шульц 2000). С точки зрения соотношения устного слова - Письма особо интересна статья В. Линецкого "Шинель структурализма", опубликованная в 1993 г., в которой оспаривается понимание художественного нарратива Эйхенбаума и подчеркивается, что он пренебрегает "записанностью сказа", которая является не вторичным, а основным его элементом. Таким образом современный исследователь возражает против смешения двух видов слов - суждение, присущее постмодерной ситуации. Указанная дифференциация часто связывается с исследованиями Р. Барта, М. Фуко, Ж. Деррида, в которых устная и письменная речь рассматриваются как две самостоятельные формы слова (другой вопрос, что каждый из этих философов приписывает этим двум формам разные значения, что доказывает сложность слова как культурного феномена). Анализ повествования в творчестве Гоголя в большинстве случаев разграничивает автора и фикционального (сказового) повествователя, приписывая им разные ценностные системы. Но появились и другие интерпретации, которые снимают это разграничение. Особенно близкие теме предлагаемой работы находим в статье А. Жолковского "Перечитывая избранные описки Гоголя", в которой замечается сходство гротескного повествования Гоголя (или речи его персонажей) со стилем самого писателя в "Избранных местах...". Исследователь направляет свое внимание к метатекстовому характеру последней книги Гоголя, к теме о Творчестве и Писании, актуализируя ее сопоставлением гоголевой интерпретации с явлениями постмодернизма и прежде всего - ориентацией на écriture (Жолковский 1994).

Цель настоящей работы - выяснение концептуализации устного слова, Письма, Книги, Литературы в творчестве Гоголя именно на метатекстовом уровне, с помощью анализа семантики рассказывания, писания, чтения в художественном мире писателя. Если при исследовании читающего и пишущего героя ориентация на метатекстовые ясна, то при обращении к говорящему, рассказывающему герою существует опасность смещения анализа в сторону характеристик самой речи героя - поэтому перед нами будет стоять задача выделить скрытую в тексте концептуализацию устного слова.

В первой главе этой работы прослеживается развитие концептуализации устного слова, Письма, Книги и Литературы в творчестве Гоголя - от "Вечеров..." до его последней книги "Избранные места из переписки с друзьями" и обращается внимание на связь этих феноменов с различными типами культуры, их аксиологизации и проблематизации.

Во второй главе семантика Слова и Книги в творчестве Гоголя анализируется с ракурса их соотношения с пищей, что вносит дополнительные значения в концептуализацию этих понятий. П. Зюмтор извлекает из мифа слияние устного слова и пищи

Слово опирается на инстинкт о самосохранении; чтобы уцелеть, человек должен питаться; язык повторяет при артикуляции осуществленную в другом месте связь между самосохранением и эротикой.

Так живой голос "устного общения" связывает два телесных плана. Мы говорим, что "поглощаем" чьи-то слова; собеседник может "проглотить свои слова": минимальные, но неизгладимые лексикальные знаки. (Zumthor 1983). Посредством метафоры "поглощать" интерпретируется не только устное слово (говорение и слушание), но и чтение; выражения "проглатывать книги", "проглотить залпом" часто используются и в бытовой речи, при чем говорящий не всегда отдает себе отчет о глубине корней сближения двух явлений. На эти корни указывает Клео Протохристова, напоминая, что "[...] книга и чтение изначально связаны с гастрономической символикой" (Протохристова 2000). В гоголеведении также ставился вопрос о связи "Слово (Книга) - пища". Показательно, что еще славянофилы - современники Гоголя интерпретируют само повествование писателя кулинарными метафорами. Например, С. Шевырев оправдывает отступления в повествовании Гоголя русским гостеприимством, и определяет слово писателя как "сдобное тесто, на которое не пожалели масла", "переполненный стакан, налитый рукой чивого хозяина", а периоды в повествовании - как "пирог у затейливого гастронома, который [... ] не щадил накакой начинки" (Шевырев 1982: 80). В. Набоков, со своей стороны, оспаривая толкование творчества Гоголя (и вообще литературы) как реализм, оценивает такой подход тоже кулинарными метафорами: Я злюсь на тех, кто любит, чтобы литература была познавательной, национальной, воспитательной и питательной, как патока или оливковое масло [...] (Набоков 1997: 434). Современные литературоведы интерпретируют связь слово-пища в творчестве Гоголя с точки зрения авторской концептуализации Слова. С. Кетчиан анализирует гротескное отождествление Письма с пищей в семантике слова перо (Ketchian 1986). С. Шульц извлекает мифологические значения соотношения устное слово-мед (пчела) в сборнике "Вечера на хуторе близ Диканьки" (Шульц 2000). Д. Чавдарова, наряду с этим соотношением, придающем особую ценность Слову, рассматривает профанацию как устного слова, так и Книги в том же сборнике (Чавдарова 2000). Целостный анализ вышеупомянутой семантичной связи может пополнить представление о концептуализации Слова и Книги в творчестве Гоголя.

В третьей главе объектом является интерпретация журнала (газеты) и рекламы в творчестве Гоголя. Анализ этой проблемы выясняет иерархию текстов в концепции Гоголя: связь между сакральным текстом, "высокой литературой" и массовой литературой. Эта проблема приобретает особую актуальность в современной ситуации, когда "высокая" культура под угрозой инвазии массовой культуры и особенно рекламы. Не случайно В. Набоков приводит пример из американской рекламы, комментируя понятие пошлость в своем исследовании о Гоголе, и подчеркивает чутье писателя к пошлости.

Специфика темы этой книги предполагает сочетание различных методологий. Мифологические архетипы в творчестве Гоголя обуславливают необходимость в мифопоэтическом подходе, раскрытии библейского кода в интерпретации семантики Слова, Письма, Книги. Проблема функции чтения, документа, рекламы, журнала и творчества Гоголя, в контексте социокультурной ситуации тридцатых-сороковых годов ХІХ века, вызывает необходимость в социокультурных и семиотических подходах. Прикосновение к разграничению на мужское и женское отношение к устному слову, Книге и Письму в народной культуре позволяет эпизодически прибегать к gender- интерпретации.

Тот факт, что творчество Гоголя используется представителями различных школ для показа их результативности, свидетельствует о том, что это творчество характеризуется в высокой степени многозначностью и возможностью разнородных интерпретаций.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Цитата из заключительного выступления В. Изера на конференции "Книга и чтение в эпоху Интернета" - София, 26-28.02.2000 г., опубликованного в Литературен вестник, № 14, 12-18.04.2000. [обратно]

2. "В эпоху технической воспроизводимости произведение искусства лишается своей ауры... Их наиболее могущественным представителем является кино. ...тенденция преодоления уникальности любой данности через принятие ее репродукции" (Беньямин 1989). [обратно]

3. Доклад проф. А. Ковача. [обратно]

ИЗПОЛЬЗОВАНА ЛИТЕРАТУРА

Аверинцев 1977: Аверинцев, С. Поэтика ранневизантийской литературы. Москва, 1977.

Анненский 1906: Анненский, И. Ф. Книга отражений. Санкт- Петербург, 1906.

Баратынский 2002: Баратынский, Е. А. Полное собрание сочинений и писем. Стихотворения 1818-1822 гг. Т. 1. Москва, 2002.

Белинский 1953, I: Белинский, В. Г. Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 1. Москва: Издательство Академии Наук СССР, 1953.

Белинский 1953, II: Белинский, В. Г. Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 2. Москва: Издательство Академии Наук СССР, 1953.

Белинский 1953, III: Белинский, В. Г. Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 3. Москва: Издательство Академии Наук СССР, 1953.

Белинский 1953, IV: Белинский, В. Г. Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 4. Москва: Издательство Академии Наук СССР, 1953.

Белинский 1953, IX: Белинский, В. Г. Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 9. Москва: Издательство Академии Наук СССР, 1955.

Белинский 1986: Белинский, В. Г. Избранные эстетические работы. Москва: Искусство, 1986.

Беньямин 1989: Бенямин, В. Художествената творба в епохата на нейната техническа възпроизводимост. // В. Бенямин. Художествена мисъл и културно самосъзнание. София, 1989.

Борхес 1992: Борхес, Х. Л. Вавилонская библиотека. // Борхес, Х. Л. Коллекция. Перевод: В. Кулагина-Ярцева. Санкт Петербург: Северо-Запад, 1992.

Брюсов 1909: Брюсов, В. Изпепеленият. София: Везни, 1909.

Буланин 1983: Буланин, Д. М. О некоторых принципах работы древнерусских писателей. // Труды отдела древнерусской литературой. Вып. XXXVII. Ленинград, 1983.

Виноградов 1976: Виноградов, В. В. Поэтика русской литературы. Москва, 1976.

Георгиев 1990: Георгиев, Н. Писаха не само за да се знае. // Поетика и литературна история. София, 1990.

Георгиев 1992: Георгиев, Н. Как сшита "Шинель" Гоголя. // Руски език и литература, 1992, кн. 6.

Григорьев 1982: Григорьев, А. А. Гоголь и его последняя книга. // Русская эстетика и критика 40-ых-50-ых годов ХІХ века. Москва, 1982.

Живов 1996: Живов, В. Государственный миф в эпохе Просвящения и его разрушение в России в конца ХVIII в. // Из истории русской культуры. Т. IV. Москва, 1996.

Жолковский 1994: Жолковский, А. К. Блуждающие сны и другие работы. Москва, 1994.

Заславский 1997: Заславский, О. Б. Проблема слова в повести Н. В. Гоголя "Вий". // Wiener Slawisticher Almanach (39), 1997.

Изер 2000: Изер, В. Заключительное выступление. Конференция “Книга и чтение в эпоху Интернета” - София, 26-28.02.2000 г. // Литературен вестник, № 14, 12-18.04.2000.

Крыстева 2001: Крыстева, Д. Мифологизация поэта в России конца 18.-первой трети 19. века и аспекты сакрализации Пушкина. К проблеме русской ментальности. // Болгарская русистика, 2001, бр. 3-4.

Майков 1984: Майков, А. Сочинения. Т. 1-2. Москва, 1984.

Мандельштам 1902: Мандельштам, И. О характере гоголевского стиля. Глава из истории русского литературного языка. Гельсингфорс, 1902.

Мильчаков 2001: Милчаков, Я. "Липса на хартия" след Гутенберг. // Литературен вестник, бр. 25, 26, 27, 2001.

Набоков 1997: Набоков, В. Собраний сочинений американского периода. Санкт Петербург, 1997.

Панченко 1996: Панченко, А. М. Русская культура в канун Петровских реформ. // Из истории русской культуры. Т. III (XVII-начала XVIII века). Москва, 1996.

Переверзев 1982: Переверзев, В. Ф. Гоголь. Достоевский. Исследования. Москва: Советский писатель, 1982.

Протохристова 1996: Протохристова, К. През огледалото в загадката. Литературни и метадискурсивни аспекти на огледалната метафора. Шумен: Глаукс, 1996.

Протохристова 2000: Протохристова, К. Книгата и четенето в контекста на постгутенберговото състояние. // Литературен вестник, бр. 9, 8-14.03.2000.

Розанов 1996: Розанов, В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Москва: Республика, 1996.

Слонимский 1923: Слонимский, А. Техника комического у Гоголя. Санкт Петербург, 1923.

Фуко 1977: Фуко, М. Слова и вещи. Москва: Прогресс, 1977.

Чавдарова 1997: Чавдарова, Д. Hommo legens в русской литературы деветнадцатого века. Шумен, 1997.

Чавдарова 2000: Чавдарова, Д. Още за литературните мухи. // Литературен вестник, бр. 11, 2000.

Шевырев 1982: Шевырев, С. Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Н. В. Гоголя. Статья вторая. 1842. // Руская эстетика и критика 40-ых и 50-ых годов XIX в. Москва, 1982.

Шульц 2000: Шульц, С. Культурно-мифологическая семантика образа пасичника Рудово Паньки в "Вечерах на хуторе близ Диканки" и в "Миргороде". // Studia Literature Polono - Slavica, Warszawa, 2000, 5.

Derrida 1972: Derrida, J. Signature evenement contexte. // Marges de la philosophie. Paris, 1972.

Günther 1968: Gunther, Hans. Das Groteske bei N. V. Gogol. Formen und Funktionen. // Slavistische Beitrage, Munchen, 1968, Band 34.

Ketchian 1986: Ketchian, С. The Poetry of Anna Akhmatova: A Conquest of Time and Space. // Slavistische Beitrage, Munich: Otto Sagner, 1986.

Tyrneva 1903: Tyrneva, R. Nicolas Gogol, ecrivain et moraliste. These de doctorat. Aix. 1903.

Zumthor 1983: Zumthor, P. Introduction a la poesie orale. Paris: Editions du Seuil, 1983.

© Росица Колева
=============================
© Електронно списание LiterNet, 11.09.2009, № 9 (118)

Други публикации:
Росица Колева. Метаморфозы слова и письма и их металитературные отражения в творчестве Н. В. Гоголя. Варна: Силуэты, 2009.