ЛИТЕРАТУРНЫЕ РЕМИНИСЦЕНЦИИ В ЗАКАТНОМ РОМАНЕ ЮРИЯ НАГИБИНА

Ирина Захариева

web

Юрий Нагибин (1920-1994) в конце восьмидесятых годов был награжден премией лучшего писателя Европы. Для него, обделенного знаками признания на родине, был исполнен значения уже сам по себе факт награждения за литературные труды. При этом на родине регулярно издавались книги рассказов и повестей Нагибина, а на экранах демонстрировались фильмы по его сценариям.

В последнее пятилетие своего земного бытия он планировал создание серии книг автобиографического, исповедального содержания. Издатель последних нагибинских произведений Александр Рекемчук высказал предположение, что если бы замысел был осуществлен, русская литература обогатилась бы "сводом романов", сопоставимым с циклом Марселя Пруста "В поисках утраченного времени" (Рекемчук 1996: 546).

Серия автобиографических вещей была начата повестями "Тьма в конце тунелля" и "Моя золотая теща"¹. Далее последовал прощальный, как оказалось, роман "Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя. История одной любви". По рассказу журналистки Марины Гениной, автор вслед за ней "вычитывал до конца" текст накануне передачи в печать. 17 июня 1994 года он окончил чтение, "поставил последнюю в жизни точку ... и уснул, очень усталый и, наверное, очень счастливый... И не проснулся" (Рекемчук 1996: 540).

В пору отмеченного критикой интереса к постмодернистской прозе поздний Нагибин погружался в собственные воспоминания пережитого, возможно, бессознательно игнорируя прокламируемую культуру и поэтику постмодернизма.

Из прозаиков более молодого поколения он выделял Сергея Довлатова (1941-1990). Хотя по возрасту Довлатов принадлежал к "шестидесятникам", его деятельность была заторможена советской цензурой, и основные произведения публиковались в восьмидесятых годах в США.

Нагибин присматривался к манере Довлатова, и ход его размышлений был таков: создается впечатление, что писатель "насквозь ... автобиографичен", но если любую его повесть воспринять как "фрагмент жизни автора", то при "сложении" фрагментов не получится единой картины, потому что воспоминание в его текстах - это "творческий акт" (Нагибин 1996: 437-438)².

Таким развернутым воспоминанием пережитого и перечувствованного на фоне трех общественных эпох занимался и Юрий Нагибин в своем романе. Психологический подход к избранной теме оговаривался текстуально: "... я пишу ... о жизни человеческого сердца" (с. 417).

Получал авторскую мотивировку и метаприем использования литературных реминисценций в романе: "Я насквозь литературный человек. Книжных героев я воспринимаю как живых людей, ... нахожусь с ними в постоянном обмене, диалоге, споре... Пытаясь разобраться в собственных обстоятельствах, я редко обращаюсь к жизненным примерам, предпочитая литературу" (с. 521).

Уточним и причастное к заглавию понятие, проясняющее целенаправленность нашего анализа.

Под термином реминисценция (лат. Reminiscentia) подразумевается в данном случае сопоставление на основе возникшей в сознании пишущего ассоциации с тем, что уже существует в литературных текстах (Богданов 1993: 323)³.

В избранной теме мы сталкиваемся с усложненной ситуацией, организованной автором.

С одной стороны, поздний Нагибин самовыражается не через вымышленные образы, а от своего имени, показывая намерение устранить дистанцию между собой и читателем. Но тайники своего сознания и подсознания он обнаруживает посредством реминисцентных уподоблений. Избрана опосредствованная форма обобщенности и зашифровки.

Казалось бы, литературная топография дополнительно консервирует запечатленную картину, однако Нагибин сталкивает литературность с обыденностью; его жизнеощущение не выходит за рамки житейских координат, а самоирония помогает сохранить непосредственность связи с реципиентом.

Как новеллист с многолетним стажем, он чувствителен к развитию сюжета, мастерски оперирует коллизиями психологического естества, что помогает ему удерживать читателя в перманентном состоянии заинтересованности.

Пронаблюдаем и осмыслим результативность использования реминисценций в качестве метаприема в автобиографическом исповедальном романе.

Заглавие предлагает модель на паратекстовом уровне, где уже заявлено о подключении частной любовной истории к мировому литературному опыту. Заявлено и о растворении событий интимной жизни автора в непреодолимых противоречиях эпохи, сегментированной в трех общественных этапах. В тексте обозначенные этапы синтезированы. Значительная часть жизни автора проходит в послевоенной фантастмагории с "врачами–отравителями" и "разгромами лучших писателей и музыкантов"; последовавшая затем хрущевская "оттепель" второй половины пятидесятих годов в изменившихся условиях была истолкована идеологами как "волюнтаризм буйного Никиты", а брежневский застой конца шестидесятых годов для автора связан с событием разрыва многолетней любовной связи: "С приходом эпохи застоя расстались Дафнис и Хлоя" (с. 489-490).

Как объяснял романист свое затянувшееся прощание с "первой любовью", личная тема обременяла его память из-за тревожного ощущения незавершенности любовного сюжета: это "решающе важное" душевное переживание так и оставалось "до конца ... не понятым" (с. 283).

Попытаемся развернуть линию реминисцентных соответствий в воспоминаниях Нагибина - по мере возможности - в их хронологической последовательности.

Встреча российских Дафниса и Хлои происходит летом 1938 года в Коктебеле - месте, связанном с именем Максимилиана Волошина.

По эскизам поэта и художника построили "Дом поэта", ставший Домом отдыха для писателей. Волошин умер в 1932 году, а часть дома сохранила за собой его вдова Мария Степановна. "Наследники волошинского духа" каждый сезон совершали нашествие на землю своего кумира. Они сохраняли ритуалы и манеру общения личных друзей Волошина - знаменитостей, гостивших в Коктебеле. Отдельно существовали обычные отдыхающие литераторы - в другом помещении дома отдыха.

В обстановке, пропитанной токами литературы прошлого, 18-летний Юра Нагибин встретил 20-летнюю Дашу Гербет. Вымышленные имена любимой и ее родителей были предпочтены из-за сугубо обытовленного отношения к ним автора. В романе родители именуются: Август Гербет и Анна Михайловна. На самом деле это близкие друзья Бориса Пастернака и Генриха Нейгауза - теоретик эстетической философии Валентин Фердинандович Асмус (1894-1975) и его жена Ирина Сергеевна. Настоящее имя дочери Ирины Сергеевны (прототипа Даши) - Маша. Подчеркнем: и героиня, и Пастернак, как эпизодический персонаж, у него приземлены.

При подступе к теме романист вдохновлен мыслью: "Каждый человек творит свою мифологию, почти всегда она приходится на юность" (с. 317).

Юношеские годы Нагибина протекали в литературной домашней среде. Иная по характеру литературная среда влияла на встреченную им девушку.

Отношения с любимой уже при своем зарождении изображаются в романе в стилизованной манере. В одну из первых прогулок с Дашей в парке они целуются под "дряхлым волошинским фонарем" на "трухлявой скамейке", помнившей летучие "поцелуи Андрея Белого с какой-нибудь русалкой" (с. 315).

Пытаясь понять, что же с ним произошло, автор обращается за помощью к "простым и мудрым словам Гете: очень легко полюбить ни за что, очень трудно - за что-нибудь" (с. 316). Так с самого начала сюжет ранней любви обретает привкус полужизненной - полулитературной истории.

Реминисцентное творчество Юрия Нагибина полузашифровано: он использует текстуальное наследство с поразительной свободой и ничем не регламентированной условностью, учитывая лишь претворение любого артефакта в собственном сознании.

Не случайно упоминание имени Иоганна Вольфганга фон Гете соответствует начальной поре сближения Юрия и Даши.

При ознакомлении с романом Нагибина становится ясно, что им развиты два положения из книги "Разговоров" Эккермана с Гете (предисловие к русскому переводу книги написал Николай Вильмонт, принадлежавший к кругу В. Асмуса).

Во-первых, романист, отличавшийся влюбчивостью, как и автор "Фауста", приводит воспоминание пожилого Гете о неповторимости своей юношеской любви к Лили: "Она ведь была первой, кого я глубоко и по-настоящему любил. И последней тоже, ибо все последующие мои увлечения были лишь легкими и поверхностными в сравнении с этой первой любовью" (Эккерман 1981: 600).

Подобное же признание находим в нагибинском тексте. Романист прочитывает у Гете то, что сопоставимо с его душевным опытом.

Повидимому привлекает автора и высокая оценка "веймарским мудрецом" (с. 319) поздневизантийского романа "Дафнис и Хлоя": "Вкус, законченность, тонкость восприятия ставят его в один ряд с лучшим из того, что когда-либо создано в этом жанре" (Эккерман 1981: 423). Нагибин воспользовался заглавием и духом вечного романа.

"Дафнис и Хлоя" Лонга - древнегреческий любовный роман II-III веков н.э. - "прообраз "пасторальных романов". Его юнные герои, выросшие среди пастухов, отличаются максимальной степенью неведения в любовных делах. После того как подростки увлеклись друг другом, им предстояло "пройти еще незнакомую им "науку любви", и "последовательные этапы этого процесса, начиная от первого пробуждения неясных ... томлений", что и составляет "содержание романа..." (Тронский1988: 258).

В дальнейшем, в эпоху европейского Возрождения, развивающийся "пасторальный роман" учитывал архитектонику, атмосферу и эмоциональную наполненность "Дафниса и Хлои". Юрий Нагибин актуализировал пасторальный жанр в конце ХХ века, обогащая его вторжением иронически окрашенного психологизма.

Стилистика повествования об интимных отношениях героя с Дашей преследует цель иронической имитации "пасторального романа": "Из буколического пастушка я превращался в фавна, сатира, объятого нечистым пламенем" (с. 335).

Сталкивание контрастирующих стилевых рядов в произведении мы назвали авторским метаприемом. Избираем момент, когда герой испытывает неудовлетворенность от излишней сдержанности Даши. Для выражения чувства повествователя используются эротические строки из лирики Бориса Пастернака:

Тяни, но не слишком,
Не рваться ж струе!.. (с. 344; курс.авт., И.З.).

"Даша перетянула, и струна лопнула" (с. 344). Свою измену герой объясняет, оперируя используемой метафорикой: "...Гера ... сыграла на этой струне с виртуозностью Паганини" (с. 344). Для визуализации факта измены в романе обыгрывается пастернаковский образ туго натянутой - и лопнувшей в случае с повествователем - струны.

Воспроизведем в полном виде выражение сексуальной неудовлетворенности из стихотворения Пастернака "Марбург" (1916), связанного с неудачным опытом ранней любви:

- мне больно, довольно, есть мера длине,
тяни, но не слишком, не рваться ж струне,
мне больно, довольно -
                              стенает во мне
Назревшее сердце, мой друг в матинэ⁴... (Пастернак 1989а: 49).

Совершая "обратный путь" к любимой, герой-повествователь использует образ из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Утес" (1841): "Я вновь знал, что люблю только Дашу, а Гера - это тучка золотая, от которой не останется влажного следа в морщине старого утеса" (с. 349).

Незакавыченные строки из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Утес" видоизменены в романе в том смысле, что лермонтовский "старый утес" пережил влюбленность и потому продолжает помнить об отлетевшей "золотой тучке": "...остался влажный след" в его "морщине"⁵. Между тем нагибинский герой, в отличие от лермонтовского условного персонажа, признается в мимолетности своей чисто сексуальной связи со знакомой из Коктебеля, не породившей памятных эмоций.

Бытовой и литературный планы изложения в романе развиваются параллельно. Даша, привыкшая поступать так, как считала нужным ее мать (отталкивание от реально-бытового плана), начала томиться создавшимся положением, когда "скудный быт" торжествует над "праздником любви", "советское убожество над прелестью Дафниса и Хлои" (с. 366; представление о бытовом существовании подкрепляется реминисцентной ассоциацией).

Физиологическое воссоединение персонажей современной пасторали подключается к тональности русской классической поэзии - совершается под строки А. С. Пушкина, обращенные к жене:

О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле -
И делишь наконец мой пламень поневоле!

("Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...", 1831) (Пушкин1959а: 347)

В сексуальных переживаниях автор ощущает в себе сходство с Пушкиным: "Мне близко пушкинское: "Насколько ты милей, смиренница моя" даже без разделенного поневоле пламени" (с. 379). Получился прозаический пересказ стихов с задержанными в памяти характерными словосочетаниями.

Пушкинские строки - в сильно усеченном, но мысленно восстановленном виде, - становятся выразителями любовного опыта романиста.

Когда Даша пытается объясниться в любви Юрию, она читает ему стихотворение Поля Верлена "Так брезжит день..." в переводе Бориса Пастернака: "...я хочу ... / Ввериться любви без умираний чистой / Именем над ней парящих добрых сил"; "Я пойду стезей тернистой ли, случится, / Иль дорога будет мшиста и мягка..." (с. 382)⁶. Даша избирает это стихотворение, уточняя: "Это мое - о тебе" (с. 382). Намерение у нее было самое возвышенное, и чувство свое она задумывала надолго.

Но достаточно было случиться более продолжительной разлуке с Юрием в военное лихолетье, как - под нажимом матери - молодая жена приложила усилия к тому, чтобы в случае потери на войне мужа-кормильца не остаться без попечителя.

Мать Даши лепила супружескую жизнь дочери по своей модели: нужен был муж как ее собственный: "муж - мальчик, муж - слуга, из жениных пажей" (с. 421). В этой точно переданной, хотя и не закавыченной романистом фразе из комедии А. С. Грибоедова "Горе от ума" (1824) герой высокого плана Чацкий гипотетически конструирует идеал мужа для охладевшей к нему во время его отсутствия Софьи - покорного безликого супруга типа Молчалина.

Заметим, что большая часть текстовых ассоциаций вообще не оговаривается, а наличествует в романе как плод сознания автора. В отдельных случаях упоминаются: фамилия писателя, имена персонажей; и - за редким исключением - указывается заглавие произведения или уточняется нужная часть содержания.

При описании семейного праздника в доме Даши для обозначения новых поклонников жены вводится сравнение: "Женихи сидели прямые, "как выстрел из ружья" (с. 428). Образное сравнение взято из стихотворения Николая Заболоцкого 1928 года "Свадьба". В его первом стихотворном сборнике "Столбцы" (1929) описание семейного торжества вербализовано следующим образом: "Прямые лысые мужья / Сидят, как выстрел из ружья..." (Заболоцкий 1983: 50). Романист выражает - посредством строк Заболоцкого - ироническую дистанцию авторского Я от изображаемого.

После развода с Дашей герой-повествователь испытывает "ностальгию по человеку" и усматривает максимальную точность выражения подобного чувства в стихотворных строках Бориса Пастернака, писавшего о близком умершем человеке с профессией музыканта и композитора: "Черты в две орлиных дуги несли на буксире квартиру, обрывки афиш и цветы и приторный запах эфира" (с. 434). Стихотворение "Упрек не успел потускнеть..." (1931) посвящено памяти умершего родственника Г. Нейгауза и входит в шестую книгу стихотворений Пастернака "Второе рождение" (1931)⁷. Нагибин передает отрывок по памяти, не сообразуясь со знаками препинания. Женщина, по которой он тоскует, осталась вписанной в привычную домашнюю обстановку, составившую как бы часть дашиного облика. Об этой подробности говорят приводимые строки Пастернака.

Касаясь поворота в своей жизни после отдаления от Даши, автор привлекает повесть ХVIII века "История кавалера да Грие и Манон Леско", сделавшую известным ее автора Антуана-Франсуа Прево: герой "...не только от зацикленности на Манон и чистоты души не мог принять утешения от ее подруг, он думал, что у него ничего не получится. Профессионалка страсти вывела меня на путь греха, с которого я не сходил в ближайшие четверть века" (с. 441).

Показателен выбор произведения, повлиявшего на развитие жанра европейского романа, где черты нагибинской героини проецируются на черты женщины древней профессии Манон Леско, предавшей любимого из страха перед потерей жизненной опоры. В дальнейшем герой жил, физиологически общаясь с Дашей, страдая от невозможности освободиться от "едучей памяти о ее предательстве" (с. 504).

Стереотипно осложненная конфигурация любовно-дружеских отношений, задуманная не им, а Дашей, ассоциируется у Нагибина с "Зимними заметками о летних впечатлениях" Ф. М. Достоевского: "Треугольник состоял из жены - очаровательной Мабиш, мужа Бри-Бри, доброго и снисходительного увальня, и любовника Гюстава, основное качество которого - благородство" (с. 446). Движимый страстью нагибинский герой предпочел факт крушения семьи вместо ее мнимого сохранения, т.е. отказался от лживой роли простодушного Бри-Бри, вынужденного терпеть присутствие благородного Гюстава. И в дальнейшем Даша, склонная к любовным играм, попыталась сделать из Юрия благородного Гюстава при своем втором муже. На какое-то время ей это удавалось. По поводу заимствованной из классического литературного источника расстановки участников "треугольника" автор уточнил: "Даша не читала этого произведения и не знала, что Достоевский уже все придумал за нее" (с. 446).

Роль любовника в общении с "новой Дашей" на первых порах показалась ему более привлекательной, хотя герой-повествователь описывает новые отношения с бывшей женой в подчеркнуто саморазоблачительной манере, привычно скрываясь за именами тех, кто символизировал собой искусство: я буду "Левитаном и Пришвиным в одном лице. Природолюбец, певец природы, человек из глубины пейзажа" (с. 493). Поиски удобного места для тайного сношения приводят к описанию: "Я расстелил широким пастернаковским жестом свой пиджак в ширину. Даша опустилась на него" (с. 495).

Относительно "поздно проснувшейся чувственности" Даши-любовницы, повествователь вновь обращается к упоминавшимся строкам из пушкинского стихотворения, обращенного к жене (Наталье Гончаровой), и подтверждает свою верность идеалу "смиренницы": "А на стоны и крики вакханки молодой ... с трудом удерживался от желания дать ей по морде" (с. 505). Обратим внимание и на повторяющийся нагибинский стилевой прием: сталкивание возвышенного разговорного оборота классика с собственным вульгаризмом. Восстановим соответствующие строки из упоминавшегося стихотворения:

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий! (Пушкин 1959б: 347)

Повествователь мотивирует постоянство своих ощущений в отношении бывшей жены:

"Даша с ее морозным холодком была мне великой помощницей, а нынешняя активность мешала, тем более, что я угадывал не мое научение" (с. 505). Стихотворение Пушкина "Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем..." в памяти Нагибина существовало как текст-откровение о собственном сексуальном опыте.

Далее поворот в общей эмоциональной настроенности героя любовной истории движется по линии нескончаемой рефлексии в духе рефлектирующих героев русской литературы, таких как Печорин из романа "Герой нашего времени" М. Ю. Лермонтова и Рудин из одноименного романа И. С. Тургенева.

Дружеский круг семьи Даши, вдохновляемый Пастернаком, во всем "старался дойти "до самой сути" (с. 506). Ассоциация рождается из стихотворения Бориса Пастернака, озаглавленного по первой строке:

Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.⁸

Добраться "до самой сути" в осмыслении отношений с Дашей пытается и рефлектирующий герой-повествователь. Когда в одно из тайных свиданий на него "пахнуло невыносимым и жутким смрадом" – "смрадным духом измен, лжи", он понял, что свою любовь они "осквернили" (с. 513). Пришло понимание того, что их заветным словам уже не "вернуться в музыку" (с. 506). Имелось в виду поэтическое выражение любимого им Осипа Мандельштама раннего периода: "Останься пеной, Афродита, / И слово в музыку вернись"⁹.

Литературной аналогией для окончательного разрыва отношений с Дашей явилось упоминание об "огненных письменах" (с. 514) из библейской легенды о Валтасаре. В разгар пира последний вавилонский царь получил предсказание об угрожающей ему гибели (Мифы 1987: 211).

Несмотря на то, что герой уподоблял себя Фредерику из романа Гюстава Флобера "Воспитание чувств", а Дашу сравнивал с госпожой Арну, он замечал отличие сюжета его истории от французского романа 1869 года. Фредерик отказался от близости с любимой, боясь разочарования, а нагибинский герой не мог отказаться от Даши, потерявшей для него прежний ореол.

Тем временем в собственных литературных произведениях он готовил мщение, создавая отталкивающий образ родительской семьи Даши: "...моя отомщевательная литература ... была отчаянной попыткой высвободиться из ловушки" (с. 524). И однажды обида перелилась через край, и Даша решилась на полный разрыв.

Любимый Нагибиным прозаик Андрей Платонов имел свой рецепт: "...излечиться от сердечной муки в одиночку нельзя, нужно лечиться другим человеком" (с. 524).

Герой последовал этому рецепту. Жену Аллу, с которой писатель делил свою жизнь в последнюю "четверть века", он назвал "верной ... Марковной", подразумевая спутницу жизни протопопа Аввакума, автора "Жития, им самим написанного" (1675). Анастасия Марковна разделила полную невзгод и опасностей жизнь Аввакума, окончившуюся гибелью в Пустозерске, в земляном срубе.

С женой - помощницей и соучастницей его дел герой нашел душевную умиротворенность, живя по собственному закону сердца, а не по чужому сценарию (как в случае с Дашей). Образцом для себя он объявил "самую не романтическую и самую обязательную для каждого книгу на свете "Приключения Робинзона Крузо" (с. 529). Опять ссылка на произведение исполнена внутреннего смысла. Даниэль Дефо (1661-1731) - один из основоположников европейского реалистического романа эпохи Просвещения. В романе видели "аналогию истории человечества в основных этапах развития" (Основные 1998: 93)¹⁰. Образ Робинзона Крузо символизировал победителя в единоборстве с нескончаемыми испытаниями своей индивидуальной судьбы. Этим качеством он был особенно близок писателю ХХ века.

Реминисцентный прием, развитый Нагибиным в автобиографическом романе, беллетризирует документальную основу жанра, усиливая его фикциональную специфику, и способствует развитию качеств интеллектуального романа с эротической тематикой - симбиоз, интригующий образованных читателей.

Обнаружилась и неожиданная черта прозы Юрия Нагибина девяностых годов: у него обнаружилась антипафосность, стремление заземлить общую картину российской жизни, что положило отпечаток и на тему первой любви.

БЕЛЕЖКИ

1. О повести "Моя золотая теща" см. Захариева (2008: 198-204). [обратно]

2. В дальнейшем роман цитируется по указанному изданию с обозначением страницы в тексте. [обратно]

3. Реминисценция - "...спонтанен възпроизвод под напора на силни чувства на характерен пасаж или на образ от чуждо литературно-художествено произведение или отзвук по асоциативен път на същия мотив или тема от собствена творба...". [обратно]

4. Mатинэ - прозрачный утренний пеньюар. (И.З.). [обратно]

5. См. "Но остался влажный след в морщине / Старого утеса. Одиноко / Он стоит, задумался глубоко, / И тихонько плачет он в пустыне" (Лермонтов 1957: 69). [обратно]

6. Перевод Б. Пастернака из Поля Верлена впервые появился в журнале "Красная новь" (1938, № 8), затем был опубликован в книге: Пастернак Б. Избранные переводы. Москва, 1940. Эту книгу подарила героиня романа повествователю и из этой книги читала верленовские строки. [обратно]

7. "Черты в две орлиных дуги / Несли на буксире квартиру, / Обрывки цветов, и шаги, / И приторный привкус эфира" (Пастернак 1989а: 416). [обратно]

8. Из позднего стихотворного цикла "Когда разгуляется" - 1956-1959 (Пастернак 1989б: 72). [обратно]

9. Стихотворение "Silentium" (лат. молчание) из поэтической книги 1913 года "Камень" (Мандельштам 1990: 71). [обратно]

10. В поэтическом сборнике Валерия Брюсова "Дали" (Москва, 1922) помещено стихотворение "Мы все - Робинзоны" (1921) - в нем звучит мотив Робинзонады, как устремленность к деятельному освоению жизненного пространства (что близко пониманию Ю. Нагибина): "Мы все - Робинзоны Крузо,/ И весь мир наш - спокойный остров..." (Брюсов 1987: 417). [обратно]

ЛИТЕРАТУРА

Богданов 1993: Богданов, Иван. Енциклопедичен речник на литературните термини. София, 1993.

Брюсов 1987: Брюсов, Валерий. Сочинения в двух томах. Том 1. Москва, 1987, с. 417.

Заболоцкий 1983: Заболоцкий, Н. Собрание сочинений в трех томах. Том 1. Москва, 1983.

Захариева 2008: Захариева, Ирина. Аспекты формирования канона в русской литературе ХХ века. София, 2008, с. 198-204.

Лермонтов 1957: Лермонтов, М. Ю. Собрание сочинений в четырех томах. Том 1. Москва, 1957.

Нагибин 1996: Нагибин Юрий. Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя. История одной любви. Москва, 1996.

Мандельштам 1990: Мандельштам, Осип. Сочинения в двух томах. Том 1. Москва, 1990.

Мифы 1987: Мифы народов мира. Энциклопедия в двух томах. Том 2. Москва, 1987.

Основные 1998: Основные произведения иностранной литературы. Литературно-библиографический справочник. Москва, 1998.

Пастернак 1989а: Пастернак Борис. Собрание сочинений в пяти томах. Том 1. Москва, 1989.

Пастернак 1989б: Пастернак Борис. Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Москва, 1989.

Пушкин 1959а: Пушкин А. С. Собрание сочинений в десяти томах. Том 1. Москва, 1959.

Пушкин 1959б: Пушкин А. С. Собрание сочинений в десяти томах. Том 2. Москва, 1959.

Рекемчук 1996: Рекемчук, А. "... На самом последнем краю". // Нагибин, Юрий. Тьма в конце тунелля. Москва, 1996.

Тронский 1988: Тронский, И. М. История античной литературы. Издание V, исправленное. Москва, 1988.

© Ирина Захариева
=============================
© Електронно списание LiterNet, 10.02.2011, № 2 (135)