ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИЙ ПРОЕКТ П. М. БИЦИЛЛИ: МЕЖДУ САЛИМБЕНЕ И ПУШКИНЫМ
(Опыт реконструкции)^*

Галина Петкова

web | Салимбене и Пушкин

Уже второе десятилетие имя русского историка-эмигранта и профессора Софийского университета П. М. Бицилли отмечено повышенным издательским и исследовательским вниманием. Медиевист по научной специализации, Бицилли предлагает в своих текстах о русской литературе работающие гипотезы, оставшиеся, увы, невостребованными. Начатый разговор о „проекте” Бицилли - лишь эскизный опыт реконструировать в диахронии литературоведческую практику профессора.

Работы 1910-х гг., утвердившие молодого медиевиста, исследуют хронику францисканца Салимбене Пармского, изучая распространение духовности Св. Франциска Ассизского в Италии и учение аббата Иоахима Флорского¹. Эта проблематика совпадает с интересами петербургской школы историков средневековой культуры (школа И. Гревса), и многие идеи ее представителей (Л. Карсавина, О. Добиаш-Рождественской, К. Флоровской) развиваются или оспариваются Бицилли. Знаменитая доктрина Иоахима о „третьем” периоде человеческой истории получает широкое распространение среди русской культурной мысли конца ХІХ - начала ХХ века (круг Мережковских), но Бицилли, по его словам, эта плодотворная теория провоцирует „по-иному”. Он интересуется не столько ее содержанием, сколько ее методом, если точнее, а-системностью, „ползучестью” этого метода. Иоахим опирается на средневековую технику толкования Св. Писания, согласно которой тексты Св. Писания обладают не одним, не определенным количеством, а потенциально бесконечным числом значений, которые возникают и исчезают во времени. „Иоахимитский метод („doctrina abbatis Ioachim”), - пишет Бицилли, - состоял в том, чтобы отыскивать параллели между явлениями Нового времени и событиями Ветхозаветной истории, находить, так сказать, старых знакомых среди новых лиц. При этом разрешалось руководствоваться самыми отдаленными аналогиями”². К тому же, как добавляет исследователь, „иоахимитская символика была так же мало сведена в законченную систему”, что „один и тот же образ мог быть истолкован на несколько ладов”³.

Иоахим первый набрасывает эту средневековую сетчатку параллелизации феноменов на реальную историю и начинает дедуцировать настоящее и будущее из прошедшего. „Податливый” и „приспособляемый” иоахимитский метод из-за отсутствия точных определителей предлагает комбинацию пустых гештальтов, чье наполнение и „тасование” крайне субъективно. В Элементах средневековой культуры (1917) Бицилли применяет этот „метод” к современности, разглядев в социализме разновидность специфически средневекового исторического понимания. С тех пор параллелизация как исторических, так и культурных фактов станет активной практикой для русского ученого⁴.

Изучая литературные памятники Средневековья, Бицилли сосредоточен на „форме” текстов. Именно на „особенностях формы” можно проследить, как францисканец Салимбене следует канону средневековой хроники (все вставные звенья, заимствования из чужих текстов, формулы, клише), а также, как он отталкивается от трафарета (отход от шаблонов, верность своей памяти, умение индивидуализировать). Так Бицилли приходит к идее индивидуальности, индивидуализации любого культурного феномена. Расширяя объем наблюдаемых текстов, он сопоставляет хронику Салимбене и других хронистов с текстом Божественной комедии Данте. Он ставит вопрос о литературном взаимодействии и влиянии и отделяет его от вопроса о личном знакомстве авторов. Постепенно Бицилли „переносит” свой метод анализа „особенностей формы” средневековых текстов на художественную литературу Нового времени, особенно заинтересовавшую ученого в годы эмиграции. Именно в литературоведческой практике Бицилли откладываются его медиевистские интуиции.

Первая мировая война прерывает, по его словам, „правильные отношения” с Западом и лишает Бицилли возможности „добыть для себя ряд весьма важных книг”⁵, а русская Смута после 1917 года окончательно смешивает его исследовательские выборы. И Югославия, куда попадает Бицилли, эмигрируя из России в 1920-м году, и Болгария, где он останавливается с 1924 г., были по сравнению с центрами западноевропейской образованности, с которыми связаны его научные интересы, культурной периферией. На Балканах Бицилли лишается доступа к хранилищам и рукописям и практически „теряет” объект своего научного любопытства. В культурном регионе Балкан чуждость и незнакомость романского Средневековья обрекают его или на разрыв с прошлым, или на потерю голоса. Не менее драматично перед ученым встает вопрос об его месте в культурном и академическом пространстве Русского Зарубежья. Вектор русской эмигрантской культуры первой волны направлен на повышенную рефлексию о природе национального и судьбах собственной русскости. В этом контексте романская медиевистика неизбежно изолировала бы Бицилли от общеэмигрантских дебатов. К тому же, к середине 1920-х годов, Балканы, София, в частности, постепенно превращаются в эмигрантскую провинцию.

Так происходит сдвиг в исследовательской парадигме ученого. Бицилли порывает с медиевистикой, но делает этот разрыв „коммуникативным”. В начале 1920-х гг. он примыкает к евразийству, весьма чувствительному к национальной культуре и особой медиаторской миссии России. Параллельно с евразийскими работами в 1922 г. печатаются первая литературоведческая статья Бицилли о стиле Пушкина и первая рецензия на книгу о Пушкине⁶. Францисканский монах Салимбене „обменивается” на Пушкина, к творчеству которого Бицилли постоянно прибегает в эмиграции⁷, и этим жестом разрубаются неразрешимые узлы: размышления о Пушкине составляют арматуру русской идеи и „разгадать тайну Пушкина”, означало бы „дать себе отчет о сущности русской культуры”, по словам самого Бицилли⁸. Правда, подобную совсем иоахимитскую субституцию можно объяснить довольно банальным обстоятельством: тексты Пушкина, так же как и авторов русского литературного ХІХ века, которые чаще всего интересуют Бицилли, легко находимы в библиотеках и Сербии, и Болгарии. Статьи Бицилли, однако, печатаются в журнале Русская мысль и адресованы именно русскому эмигрантскому читателю, хотя, бесспорно, „знакомость” нового объекта анализа делает разыскания Бицилли доходчивыми и для болгарского читателя. В отличие от неизвестного романского Средневековья русская литература, при этом классического периода - от Пушкина до Чехова - опознается болгарским культурным обществом, и писать о ней означает преодолевать тот провал в коммуникации с ним, который заставил немало русских ученых эмигрантов (особенно „молодых” - кн. Н. Трубецкого, Г. Флоровского, К. Мочульского) покинуть Болгарию.

Чередование статьи и рецензии антиципирует механизм создания критических текстов Бицилли в 1920-1930-ые гг.: определенная книга или исследовательский тезис провоцируют его, он отзывается о них рецензией, в которой можно рассмотреть эмбрионы будущей статьи. Меняется не только объект анализа, но и жанровая парадигма ученого. Возможности публикации монографических трудов ограничиваются, и Бицилли обращается к таким мобильным жанрам, как статья, заметка, рецензия. При этом их тематический диапазон довольно широк: от Заката Европы О. Шпенглера (одна из первых, 1922) до Владимирского сборника в память 950-летия крещения Руси (одна из последних, 1939). Рецензентская активность профессора становится своеобразным способом приобретать новейшие издания в различных областях гуманитарного знания и заполнять тот информационный вакуум, на который обрекает его жизнь в эмигрантской провинции.

Университеты в Скопле, а потом в Софии, востребовали Бицилли-историка, и он восстанавливает свою преподавательскую деятельность. В 1924 г. профессор Бицилли официально вступает в должность заведующего кафедрой Новой и новейшей истории Софийского университета. Осенью того же года он командирован в Прагу на ІІІ съезд русских ученых за границей. Несомненно, встреча с пражскими русскими учеными сыграла важную роль в утверждении исследовательской „смены вех”, предпринятой Бицилли. Его архив все еще обрабатывается в Пушкинском доме, и можно только гипотетически восстанавливать картину контактов и знакомств, благодаря которым Бицилли втянут в деятельность русской академической группы в Праге⁹ и окончательно определяется филологический репертуар его научного творчества. Начинается многолетняя профессиональная дружба с Альфредом Бемом, чей метод „мелких наблюдений” корреспондирует с „микроскопическим анализом” текста, практикуемым Бицилли¹⁰. Из Софии он активно поддерживает создание знаменитых Бемовских сборников о Достоевском. Бицилли участвует в проектах издательства Пламени и готовит наряду с историческим трудом¹¹ книгу Этюды о русской поэзии¹², в которой профессионально осваивает филологическим пространством. За эту работу М. Цетлин сближает его с формалистами¹³. Трудно судить категорически, в каком объеме в середине 1920-х гг. Бицилли знаком с исканиями формалистов. Он цитирует статью Б. Томашевского Пятистопный ямб Пушкина, но в берлинском сборнике 1923 г. Очерки по поэтике Пушкина¹⁴ она напечатана вместе с работами В. Шкловского и П. Богатырева, всматривающимися в проблему источников и влияний между текстами, разрабатываемую Бицилли на материале средневековых хроник.

Свой подход к тексту, точнее, текстам Пушкина в Этюдах о русской поэзии, Бицилли артикулирует „апофатически” - не биографический, библиографический, школьно-философский, историко-литературный, а „эстетический”, выравнивая в своем критическом дискурсе это понятие с „формальным методом” или „анализом”. Считая любую теоретическую парадигму „школярством”, исследователь выбирает путь конкретного, индуктивного анализа, „опыляя” уже практикуемый стилистический анализ формалистскими категориями.

Бицилли рассматривает литературу как искусство языка, заимствуя из лингвистики понятие внутренней формы. Исходя из постулата, что ритм является существенным признаком поэзии, при этом неотделимым от смыла, Бицилли рассматривает русское стихосложение как динамическую систему. Русская поэзия, по его наблюдению, в своем эволюционном процессе или опирается в прозу или по принципу маятника двигается между двухдельными и трехдельными размерами. Бицилли оперирует еще несколькими важными для формализма понятиями - целым, элементом, единством, формой и содержанием. Литературное произведение - это целое, в котором любой элемент подчиняется и согласовывается с целым, а между отдельными элементами существует своя внутренняя взаимообусловленность. Именно подобное целое является объектом художественной критики. Строгая согласованность между элементами обеспечивает единство произведения. Бицилли, однако, не исключает семантику словесного искусства, единство является результатом нераздельного существования стиля и смысла, которые представляют собой не два объекта, а две стороны произведения. Он видит художественность литературного произведения в его „индивидуальности”. „Индивидуум” или индивидуализирующий принцип - ключевое понятие научного дискурса Бицилли, оно появляется в медиевистских работах, визируя понимание личности у христианских мистиков. Индивидуальность приложима к человеку, но и к артефактам, она не сводится к выработке теоретических схем, общих решеток, но не снимает вопроса о „формальном исследовании” каждого отдельного произведения, которое должно быть изучаемо „в себе” и „для себя”, как самодовлеющее, „самоценное целое”. „Изучить каждое стихотворение Пушкина „в себе”, - отмечает Бицилли, - это значит понять его совершенство, т.е. понять, в чем заключается его индивидуальность”¹⁵.

„Индивидуальность” для Бицилли реферируется к литературному произведению, произведениям данного автора или определенной литературе. Изучая творчество Пушкина, Бицилли предпринимает описание его поэтической картины мира, выводит многие повторения в его текстах, т.е. обращается к уже знакомому выявлению „совпадений и заимствований” на различных уровнях - лексическом, ритмическом, тематическом, сюжетном¹⁶. Анализ Бицилли выходит за рамки замкнутого имманентного чтения текста. „Диалогическое чтение”, или параллелизация текстов, для Бицилли становится активно работающей матрицей, „любимым коньком” его критических статей. Тем самым, понятию индивидуальности в литературе приписывается значение процессуальности, аналогичное пониманию личности средневековыми мистиками - как постоянное строение собственного „Я”.

После роспуска пражского Пламени Бицилли не издает монографических исследований о литературе, и объяснение вряд ли исчерпывается общеизвестными финансовыми трудностями с издателями и издательствами. В начале 1930-х гг. Бицилли обращается к нуждам русской школы в эмиграции: он готовит две хрестоматии с текстами русской литературы допетровского времени и литературы ХVІІІ века¹⁷, а в 1934 г. издает учебник Краткая история русской литературы. Все они считаются с программой русских средних учебных заведений, автономной от чужого принимающего (в случае болгарского) культурного пространства. Историю литературы Бицилли мыслит как „историю смены стилей и жанров”, биографические сведения об авторах даны в приложении. В этом учебнике он предлагает диахронию русской литературы после Пушкина, которая, пожалуй, совпадает с нынешним историческим изложением этого литературного массива. Исследователь проблематизирует также две литературы - метропольную и эмигрантскую и пытается артикулировать канон соцреализма и очертить профиль советского писателя.

Здесь уместно задатся вопросом, как корреспондируют идеи Бицилли с литературоведческим дискурсом в Болгарии в 1920-1930-е гг.? Необходимо вспомнить реплику Мукаржовского о том, что формализм в Праге опирался на традицию чешского литературоведения. Бицилли печатается на страницах авторитетного „литературно-научного” журнала Болгарская мысль, но в целом его литературоведческие статьи, написанные по-болгарски и адресованные болгарскому читателю, имеют научно-популярный характер. Они посвящены годовщинам рождения или смерти данного автора, для них характерно почти общее заглавие: „кто-то (Некрасов, Тургенев и т.д.) как художник”, в них Бицилли - скорее популяризатор, чем исследователь русской литературы. Между этими текстами и литературоведческой продукцией, направленной за рубеж, в эмигрантские журналы - Современные записки, Русские записки и др. - удивительное качественное расхождение! В 1920-1930-е гг. идет активная корреспонденция с русскими учеными в эмиграции, Бицилли участвует именно в общеэмигрантских проектах. Поворот к нуждам русской школы дает возможность реализовать свой подход к литературному тексту в окружении, где нет, рискую утверждать, коллег-единомышленников не только в среде позитивистского болгарского литературоведения, но и среди русской академической группы в Болгарии.

В качестве примера упомяну один несбывшийся проект. В письмах Бицилли 1930-х гг. активно обсуждается издание Гоголевского сборника, которое он пытается осуществить при поддержке тогдашнего ректора Софийского университета проф. М. Арнаудова. Вероятно, идея подобного издания возникла во время V-го Съезда русских академических организаций за границей, который проводился в Софии в сентябре 1930 г. Можно предположить, что сборник был приурочен к 80-летию со дня смерти русского писателя, которая отмечалась бы в 1932 г. Замысел повторял модель Бемовских изданий о Достоевском, т.е. был центрирован на поэтике автора, а участвовать в сборнике были приглашены многие пражские русские ученые. К сожалению, не удалось найти рукопись сборника или каких-либо следов этого проекта ни в Софии, ни в Праге¹⁸. Сборник не состоялся, как мы узнаем, из-за тривиального отсутствия финансирования, но не был ли он „идеологически” чужд тогдашней академической Софии, эмигрантской в том числе?

Со второй половины 1930-х гг., когда меняется общая ситуация в Европе, возможность печататься в эмигрантских журналах резко ограничивается. Единственное место, где Бицилли может публиковать свои работы - это Ежегодник Софийского университета, в котором с 1935 по 1954 гг. выходит ряд штудий о Пушкине, Гоголе, Достоевском¹⁹. Так, гипотезы и интересные наблюдения, высказанные в эмигрантских изданиях и журналах, уже прямо обращены к академическому обществу в Болгарии. Насколько, однако, возможна критическая стратегия Бицилли в годы, когда культура постепенно поглощается идеологией? Его работы выходят за рамки идеологических или биографических моделей чтения литературы. В 1940-1950-е гг. Бицилли говорит об агенсе в поэзии Пушкина, о зазорах в повествовании Гоголя, о марионеточном гоголевском человеке - „актере” с „маской”, принимает идеи Бахтина о полифонии романа Достоевского и одновременно спорит с ними; утверждает, что литературный текст вмещает знаки присутствия других текстов и доказывает это выявлением многочисленных „совпадений и заимствований”; понимает конкретное произведение, творчество определенного писателя или данную литературу как изоморфные единому тексту, каким мыслится Литература, и допускающие множество разных прочтений.

Бицилли как „буржуазный историк” уволен из Софийского университета по истечении контракта (без права на пенсию) в конце 1948 г., но его литературоведческие работы печатались в Ежегоднике и после его отстранения вплоть до его кончины в 1953 г. Штудии не были под запретом, но путь в университетскую библиотеку оказался самым длинным.

Останется ли нынешняя реанимация идей Бицилли только очередным маятникообразным движением культурной памяти, которая помнит, забывая, или просто банальным перераспределением символической власти? И хотя в своих наблюдениях и предположениях современное литературоведение часто оглядывается на Бицилли, не годятся ли его интуиции только в филологический гербарий ХХ века?

В академической топографии Бицилли жил всегда на периферии: в Одессе, пока „облик” русской медиевистики определялся петербургской школой Гревса; в Скопле и Софии, пока евразийство перемещалось из Софии в Прагу, а потом в Париж; в Софии, пока формализм и структурализм прорастали в Петрограде и Праге. В этом месте исследователи облегченно подчеркивают медиаторскую роль ученого, но как и куда положить его „межевость” - между эмигрантскими столицами и провинцией или между метрополией и эмиграцией - ведь все эти голоса у Бицилли обладают собственной отдельной партитурностью? Научный выбор Бицилли намеренно „высовывается за перила” всех теоретических конструктов. Согласиться с Кристиной Поморской в том, что Бицилли делал в формализме „тонко” то, что некоторые формалисты практиковали „довольно неуклюже”²⁰, означает только недоговорить. В научном мышлении Бицилли любой феномен - процесс, становление, а не вещь, статика, сводимая к гипостазированному понятию. Отсюда его нежелание теоретизировать, заявленное в спорах с Л. Карсавиным в самом начале научной карьеры²¹. Критерий не только культурной, но и исследовательской вменяемости для русского профессора - это „индивидуум” ученого, масштаб различности его „Я”. Двигаясь от средневековых хроник к русской литературе, от Салимбене к Пушкину, этой единичностью отмечен и литературоведческий проект Петра Михайловича Бицилли.

БЕЛЕЖКИ:

1. См. статью П. Бицилли Заметки об иоахимизме. // Журнал Министерства народного просвещения. Новая серия (Санкт-Петербург). 1914, кн. LIII, с. 242-249 и его диссертацию, изданную за год до ее публичной защиты в Петроградском университете в 1917 г.: Салимбене: очерки итальянской жизни ХІІІ века. Одеса, 1916. [обратно]

2. Бицилли, П. Салимбене: очерки итальянской жизни ХІІІ века. Одесса, 1916, с. 47. [обратно]

3. Там же, с. 47. [обратно]

4. Интерес к параллелям прямо отсылает к „комбинациям” иоахимитского метода. Совпадения, впрочем, интересовали Бицилли не только как текстуальный феномен. По воспоминаниям родственников, он часто измерял ими житейские события, сопоставляя даты рождения и смерти, сновидения и реальность. [обратно]

5. Бицилли, П. Салимбене: очерки итальянской жизни ХІІІ века. Одесса, 1916, с. 369. [обратно]

6. Бицилли, П. Опыты характеристики Пушкинского творчества. 1. Некоторые черты стиля Пушкина. // Русская мысль (Прага), 1922, кн. ІV, с. 117-128 и М. Л. Гофман. Пушкин. Петербург. 1922. 156 стр. // Русская мысль (Прага). 1922, кн. VІ-VІІ, с. 315-316. [обратно]

7. О Пушкине, как объекте ряда литературоведческих статей и докладов Бицилли в периоде 1926-1945 гг., см.: Манолакев, Хр. Руската емиграция в България и проблемите на литературната рецепция или „Случаят Пушкин - 1937 г.”. // Литературна мисъл (София). 1993, № 2, с. 114-131. [обратно]

8. Бицилли, П. М. Л. Гофман. Пушкин. Петербург. 1922. 156 стр. // Русская мысль (Прага), 1922, кн. VІ-VІІ, с. 316. [обратно]

9. Упомяну только один факт, оставшийся до сих пор совершенно неотмеченным биографами Бицилли. Русская эмигрантская газета Русь, издаваемая в Софии, в № 1590 от 31 июля 1928 г., сообщает, что из Харбина в Прагу прибыл проф. Н. П. Никифоров для защиты диссертации на тему: Оношения помещиков-сеньоров и крестьян накануне Великой французской революции, обусловившие ее возникновение и размах. В силу этого обстоятельства в Прагу для „недостающей” ученой коллегии приехал из Софии проф. П. М. Бицилли. В результате защита состоялась, на ней официальными оппонентами выступили профессора П. М. Бицилли и А. А. Кизеветтер, а неофициальными - акад. П. Б. Струве и проф. А. Н. Фатеев. [обратно]

10. Подробнее см.: Письма П. М. Бицилли к А. Л. Бему. Публикация, подготовка текста, примечания М. Бубениковой и Г. Петковой. // Новый Журнал (Нью-Йорк), 2002, кн. 228, с. 122-150. [обратно]

11. Бицилли, П. Очерки теории исторической науки. Прага, 1925. [обратно]

12. Бицилли, П. Этюды о русской поэзии (Эволюция русского стиха. Поэзия Пушкина. Место Лермонтова в истории русской поэзии). Прага, 1926. [обратно]

13. Цетлин, М. Проф. П. Бицилли. Этюды о русской поэзии. Изд. Пламя. Прага. 1926. // Современные записки (Париж), 1926, кн. ХХVІІ, с. 568. [обратно]

14. Очерки по поэтике Пушкина. Берлин, 1923. Статьи: Б. Томашевский. - Пятистопный ямб. П. Богатырев. - Стихотворение Пушкина „Гусар” (его источники и его влияние на народную словесность). В. Шкловский. - „Евгений Онегин”. (Пушкин и Стерн). [обратно]

15. Бицилли, П. Этюды о русской поэзии. // Избранные труды по филологии. Сост. и комментарий В. П. Вомперского и И. В. Анненковой. Москва, 1996, с. 428. [обратно]

16. Подробнее о „совпадениях и заимствованиях” у Бицилли см.: Неопубликованная рукопись П. М. Бицилли „Заметки о лексических и тематических совпадениях и заимствованиях у русских авторов-классиков”. Publication, commentaire et note de Galina Petkova. // Revue des Etudes slaves (Paris), 1999, LXXI /2, p. 437-460; 2000, LXXII /1-2, p. 233-254. [обратно]

17. Бицилли, П. Хрестоматия по истории русской литературы. Часть І-ая. Народная словесность и литература допетровского времени. София, 1931 и Хрестоматия по истории русской литературы. Часть ІІ-ая. Литература ХVІІІ в. Париж, 1932. [обратно]

18. См. подробнее об этом: Письма П. М. Бицилли к А. Л. Бему. Публикация, подготовка текста, примечания М. Бубениковой и Г. Петковой. // Новый Журнал (Нью-Йорк), 2002, кн. 228, с. 125-126. [обратно]

19. См. библиографию этих работ в: Петкова, Г. Петр Михайлович Бицилли. // Идеи в России. Idee w Rosji. Ideas in Russia. Leksykon rosyjsko-polsko-angielski. Pod redakcja Andrzeja de Lazari. Tom 5. Lodz, 2003, с. 18-26. [обратно]

20. Якобсон, Р., Поморска, К. Беседы. Bibliotheca Slavica Hierosolymitana. Jerusalem, 1982, с. 82. [обратно]

21. Бицилли, П.Салимбене: очерки итальянской жизни ХІІІ века. Одесса, 1916, с. 13. [обратно]

© Галина Петкова
=============================
© Електронно издателство LiterNet, 27.09.2004
Пьотр Бицили. Салимбене и Пушкин. Варна: LiterNet, 2004